И оживилась, попыталась что-то объяснить жестами и невнятным шептанием, выглядела при этом весьма воинственно. Светозар поглядел, ничего не понял, в чем честно ей и признался. Она замолчала, снова взялась за еду. Он же бессильно растянулся на скатерке во весь рост, закинув руки за голову, посетовал в голубое небо:
— Знать, судьбинушка дала мне испытание. Буду теперь ее рыцарем. Что ж, зато обет безбрачия держать станет легче, хоть что-то хорошее. Буду всем выдавать это чудо за свою заколдованную невесту, никто больше не привяжется, подумают, что сумасшедший… Но где ж это видано, чтобы прекрасные дамы ездили вместе со своими рыцарями совершать подвиги? Дамам пристало сидеть в высокой башне и оттуда махать белым платочком во след герою… Что опять не так?!
При слове «башня» Груша выронила из рук недоеденный хлеб — и, уткнувшись лицом в ладони, горько и беззвучно разрыдалась.
Она сердцем чуяла, что родную башню больше никогда не увидит! Что-то ей подсказывало, что от дома и деревни остались лишь камни и щепки. А зовущий голос, звучавший в ее голове, несколько дней назад совершенно смолк, оборвался на болезненном вскрике. Как если бы единственное на всём свете дорогое для нее существо... Нет, она даже в мыслях не могла допустить, что ее создатель мертв! Безнадежность сковала душу ледяными цепями. И единственное решение оставалось одно — найти дракона. Но уже не ради того, чтобы заставить его снять свои поганые чары, а ради мести. Грюнфрид не отступится! Пусть придется пожертвовать собственной жизнью. Но теперь она видела, что само провидение ей благоволит, раз послало в помощь рыцаря-ангела на чудовищном адском скакуне.
На заклеенное желтым вощеным пергаментом окошко, в которое едва просачивался дневной свет, села толстая зеленая муха. Лукерья махнула полотенцем, прогоняя назойливое насекомое из лачуги через распахнутую дверь.
— Хе-хе, слетаются уже? Знать, недолго осталось ждать, — проследив глазами за полетом мухи, проскрипел Щур, лежавший на лавке, вытянувшись и сложив руки на груди поверх длинной седой бороды.
Лукерья промолчала.
Снаружи сделалось прохладней из-за мелко моросящего дождика. И сумрачно. Капли постукивали по ставням, шуршали по дерновой кровле, шлёпали по листве нависающих над крышей ветвей. Вокруг лачуги простирался лес. Не тот Лес, что привыкла Лукерья считать родным домом, не Заповедный. Но тот, что лишь отчасти подчинялся воле Яра, потому как был сплошь исхожен человеческими ногами, усеян пепелищами костров, обжит.
Тут, на левом берегу Матушки выше слияния с быстрой Сестрицей, леса перемежались оврагами и болотами, берег был низким. Если в рощах и дубравах Заповедной земли звенели птичьи голоса и радостно шумели деревья-великаны, выстраиваясь стройной дружиной над крутыми обрывами над речной лентой, там царила жизнь и пела в полный голос хвалу солнечному свету, то здесь, как казалось Лукерье, постоянно крапал дождик. Под ногами вечно чавкала сырость. Куда не пойдешь — упрешься в трясину. Но здесь жили люди — племя Щура, его родные, его кровь и боль. Язычники, которые поклонялись деревянным идолам, резным столбам со страшными образинами. Люди, которые не признавали города, которые рассыпали свои приземистые избы мелкими деревушками и хуторками среди непролазных чащоб от севера Березополья до самого Бурого ханства. Которые враждовали с защитниками Нового Города с тех пор, как на его месте заложили первую крепость. Первую крепость они и сожгли дотла. Вторую ратники успели потушить. Третью выстроили частью из камня, хоть это дорого обошлось тогдашнему князю, деду нынешнего хозяина Нового Города Рогволода Всеволодовича. За третий такой разбойничий набег ратники вышли в поход, вырезали половину некрещеного люда, но и сами почти все сгинули в трясинах. После, жаждая мести, язычники выбрали подходящее время и снова напали на Город, устроили переполох, поразбойничали всласть. В ответ зимой лишились множества соплеменников: мужчин увели в стольный град на рабские работы, женщин частью продали заезжим восточным или южным купцам, некоторых, что посговорчивей, оставили в Городе прислужницами и постельными грелками.
Так и тянулось из года в год, почти уж век… И только последние лет тридцать Щур сгладил вражду. Он один умел остудить пыл молодых вождей, рвущихся за славой и награбленным богатством. Он также умел заговорить зубы городским военачальникам. Там потянул за ниточку, здесь надавил на слабое местечко — глядишь, и очередной резни не состоялось, кровь не полила сырую землю. Пользуясь заслуженной славой чародея и провидца, будучи почитаемым знахарем, он свободно посещал Город и коротко знался с покойным князем Всеволодом. И среди старейшин племени у него было свое почетное место.
Но время не сделало его моложе, и собственный дар целителя и провидца не подсказал ему секрет бессмертия.
Лукерья тяжко вздохнула: кто же теперь будет вместо Щура пробуждать в горячих головах разум, кто посеет мысли о мирном сосуществовании? По всему выходило, что некому.
— Что всё вздыхаешь? — окликнул Щур свою добровольную сиделку. — Тоску только наводишь. Я тебя не просил приезжать, коли тяжко тебе тут — возвращайся на тот берег. Развздыхалась, понимаешь.
Умирающий седой старик из-под кустистых бровей хитро блестел чистыми ясными глазами. Лукерья опять не удержала горестного вздоха.
— Я знаю, что у тебя на уме, оставь эти думы, — ворчливо продолжал он, делая между словами мелкие порывистые вдохи, потому что говорить, как бывало прежде, громко и певуче, у него давно не получалось. — Приходил твой Яр ко мне. Еще прошлым летом, когда я слёг со сломанной ногой. Кость он мне зарастил, я позволил, некогда мне было тогда на лавке валяться. Но этот малец, шустрый, чуть не воспользовался случаем! Едва-едва я уберегся от его непрошеного лечения.
Пораженная Лукерья прикрыла рот ладонью, ловя каждое скрежещущее по сердцу слово.
— Омолодить меня вздумал, экий хитрец! — продолжал Щур с весельем. — Я его разве просил? Пакостник твой муженек, вечно делает только то, что сам хочет, вечно никого не спросит.
Лукерья вздохнула, опустила голову. Выходит, зря она злилась на
