Ту же аналогию можно провести и относительно речи. Аутичные дети (осо–бенно, дошкольного возраста), часто го–ворят о себе в третьем лице («Юра не хочет», «Саша уйдет»), пользуются для выражения своих желаний неопределенной формой глагола («Пить!» — вместо «Я хочу пить»). И вообще их речь, с одной стороны, бедна и даже односложна, а с другой, — изобилует повторами, и эти повторы бывают ритмизированы. Такие речевые характеристики тоже подтверждают аналогию с первобытными людьми. Достаточно вспомнить диалоги Миклухи–Маклая с жителями Новой Гвинеи или описания более поздних исследователей.
Интересно и то, что многие аутичные дети чувствуют какую–то особую близость с животным миром. Боясь людей, они часто не боятся животных и прекрасно их понимают. У нас был восьмилетний мальчик, который панически бо–ялся любого контакта, не вступал в диалог и ни на полшага ни при каких обстоятельствах не отходил от своей мамы. Казалось, что он никого «в упор не видит». Однако, посмотрев его рисунки, мы поняли, что это совсем не так. Славик прекрасно видел зверей и прекрасно изображал их — в статике и в динамике. Его мама однажды принесла на занятие целую пачку рисунков. Кого там только не было! Спящая собака и идущая по крыше кошка, белка на дереве и бегущее стадо оленей. Он так точно подмечал пластику животных, что казалось, это нарисовано мастерской рукой художника–анималиста. А потом мама o показала нам рисунок, на котором был изображен автобус, полный пассажиров. И мы содрогнулись, увидев вместо людей каких–то звероподобных монстров, которые, если кого и напоминали, то египетских богов с песьими и птичьими головами. Зная обстановку, в которой рос Славик, можно со всей ответственностью заявить, что подобных иллюстраций он нигде никогда не видел.
Другой аутичный мальчик, правда, не такой тяжелый, — назовем его Кирюшей, — будучи поверхностно контактным с людьми, прекрасно контактировал с кошкой, которая жила в семье, мог с ней часами играть и даже вел что–то вроде дневника, в котором методично описывал ее повадки. Больше всего на свете он любил ездить на дачу, где можно было пойти в лес или на рыбалку. Если по каким–то причинам поездка на дачу отменялась, Кирюша был безутешен.
Возникает естественный вопрос: а что ж в этом ненормального? Ребенок просто очень любит природу. Тонко чувствующая душа, будущий поэт, художник, а может, биолог. Гарсиа Лорка в детстве мог часами сидеть в саду и беседовать с божьими коровками. Набоков обожал бабочек и знал про них все. Ну, а рыбная ловля какому мальчишке не по нраву?!
Но разница есть, и она очень глубинная. Мы думаем (хотя это всего лишь предположение), что гипертрофированная потребность аутичных детей в общении с природой в чем–то сродни потребности юноши Ихтиандра из фантастической повести А. Беляева «Человек–амфи–бия». Только тому нужна была не вся природа, а море. Без воды он начинал задыхаться.
У нас складывается впечатление, что ребенок–аутист тоже временами задыхается в своей защитной скорлупе. В психологической основе аутизма лежит страх. Безотчетная, непобедимая, иррациональная боязнь людей. А мир цивилизации — это по преимуществу мир людей. Мир главенства людей. Их зримое и незримое присутствие ощущается повсюду, на каждом шагу. И защитная оболочка — аура должна буквально облегать ребенка, чтобы он чувствовал себя в безопасности. Даже к матери у многих аутичных детей отношение сложное: при повышенной, прямо–таки «пуповинной» привязанности их агрессия может быть направлена на это единственное близкое им в мире людей существо.
Зато мир природы для них — свой. Там можно хоть на время расстаться с душной защитной оболочкой, с тесным «скафандром», ибо весь этот зелено–голубой мир — огромный, просторный защитный купол. «Мы одной крови, ты и я», — мог бы вслед за Маугж повторить аутичный ребенок лесному зверю. И его любовь к кошке или собаке — это любовь братская, а не покровительственная. Любовь к земляку, наконец–то встреченному на чужбине.
Нет, конечно, страхи и на природе полностью не исчезают. И тоже бывают не совсем тривиальными (например, может пугать шелест листьев, паутина). Но все–таки родители почти всех аутичных детей, которые попадали к нам, свидетельствовали, что их сын или дочь на природе чувствуют себя в родной стихии и часто обнаруживают неожиданное знание природного мира, как будто они родились и выросли в лесу, а не в городской квартире.
Подтверждает нашу гипотезу и то, что аутичные дети в своих фантазиях часто перевоплощаются в животных. А страдающий аутизмом и посещавший наши занятия пятилетний Алеша поначалу панически боялся кукол–людей. Зато с перчаточной собакой не расставался ни днем, ни ночью.
В последнее время мы все чаще и чаще по разным поводам задумываемся об уже упоминавшемся загадочном явлении, которое Карл Юнг называл коллективным бессознательным. Так вот, каждый раз, когда видишь ребенка–аутиста, не покидает ощущение, будто его коллективное бессознательное не прячется где–то на должной глубине, в самых недрах души, а заполняет непропорционально большое психическое пространство. Хочется даже сказать не «заполняет», а «затопляет». Личность утоплена в этой морской пучине коллективного бессознательного, в его безднах (бездна!). Как выявить жемчужину личности? Куда за ней нырять? И есть ли она вообще?
Многие специалисты, имеющие дело с детским аутизмом, говорят об удивительной противоречивости в поведении таких детей, об их так называемом мозаичном развитии. В чем–то они могут опережать своих сверстников, а в чем–то безнадежно от них отстают. Например, двухлетний ребенок, по данным К. С. Лебединской и О. С. Никольской («Диагностика раннего аутизма». М., «Просвещение», 1991), не пони–мающий, что такое «я», «мы», «они», свободно владел при этом сложной развернутой фразой. Те же авторы указывают на такие интересные случаи: двухлетний аутичный мальчик, который, казалось, не замечает ничего вокруг, ушел с дачи и, правильно пройдя несколько поворотов, пришел к водонапорной башне, где впервые был с отцом два дня тому назад… Или: мальчик, которому ставили диагноз умственной отсталости, в два года собирал разрезные картинки, мог показывать на рисунках с контурами графических фигур пирамиду и конус.
Поскольку нас более всего интересуют эмоциональные проявления, мы, когда имеем дело с аутичными детьми, бываем более всего поражены внезапными проблесками именно в этой сфере, будто тайная жемчужина подает слабые сигналы о том, что она все–таки есть. Приведем два ярких случая.
Славик, юный художник, о котором мы уже упоминали, вел себя на занятиях очень отрешенно; улыбался бессмысленной улыбкой, никак не реагировал на наши слова, а за ширмой, как эхо, повторял обрывки фраз, произносимых матерью. (Такая эхолалия — тоже весьма частая особенность детей–аутистов.) И вдруг, на четвертом занятии, произошел некий прорыв. Зайдя за ширму, Славик неожиданно вступил с нами в диалог. Это продолжалось несколько минут, и когда он вышел из–за ширмы, мы увидели на его лице совсем другую улыбку — улыбку счастья.
Девятилетний Вася напоминал мальчика Кая из «Снежной королевы». Казалось, что в его сердце застрял ледяной осколок, и большие серые глаза напоминали ледышки. Даже когда он плакал, ледышки не таяли, а лишь слегка подтаивали. На протяжении двухмесячного цикла занятий Вася не проявлял никаких человеческих эмоций. В особенности, позитивных. На все происходившее на ширме он или смотрел равнодушно, или вовсе не смотрел, а уткнувшись матери в колени, бубнил что–то свое. Когда другие ребята смеялись, он никогда не заражался их смехом, а если — обычно не к месту — смеялся сам, в этом смехе тоже было что–то ледяное, механическое, пугающее. Не трогала его и наша похвала. Казалось, ему ни до кого и ни до чего нет дела.
Однако после первого цикла занятий он стал пусть формально, но все–таки чуть более контактным. Поэтому мы решили рискнуть и взяли его в спектакль «Волшебный сад», где он получил роль Ледышки. Репетиции с участием Васи, честно говоря, были для нас сущим кошмаром. Васино тяжелое поведение продолжалось, но теперь от него больше зависели все остальные. Этим «остальным» очень хотелось, чтобы спектакль получился, а Васю это как будто абсолютно не волновало. Временами создавалось впечатление, что он ведет себя еще более отчужденно, чем раньше. Например, он мог в разгар репетиции ползать по полу. А мог молча выйти за дверь. Текст он, правда, помнил идеально, и в тех случаях, когда его удавалось сосредоточить на действии, произносил его с монотонностью автомата. (Справедливости ради надо заметить, что многое в поведении Васи соответствовало его персонажу Ледышке.)
Тем временем дата «премьеры» приближалась, и мы обе потихоньку впадали в уныние, представляя себе, как Вася на глазах у изумленной публики будет жить «своей отдельной жизнью», не имеющей никакого отношения к спектаклю. Короче говоря, ждали провала.
