Мне и вправду не хотелось об этом говорить, но получалось так, что лучше самой рассказать. Все равно узнают про все, стоит им только захотеть. Я только попросила, если не будет в том большой необходимости, рассказ мой никому не передавать. Чтобы стало понятнее, рассказывать пришлось, начиная издалека.
42
Николай Никитич Кузнецов, мой прадедушка, дослужился до высокого чина коллежского асессора с огромными трудностями и исключительно благодаря самому себе. Потому сыну желал более легкого успеха и постарался дать ему хорошее образование. Но дети склонны проявлять неблагодарность, вот и его сын Афанасий бросил обучение и ушел в актеры, чем очень обидел отца. Не утешало его ни то, что актерская карьера сына задалась, ни то, что доход она приносила вполне приличный, так как тот играл в лучших театрах Санкт-Петербурга. Так и рассорились бы они на долгое время, а то и до конца жизни, но тут Афанасий Николаевич совершил новый крутой поворот в своей жизни: женился. За его спиной тут же зашептали, что, мол, женился он по расчету, на старой, некрасивой, хоть богатой и знатной. Дедушка на те кривотолки внимания не обращал, тем более правды в них не было ни на грош. Бабушка моя и вправду была старше его. Ровно на одну неделю. Красотой особой не обладала, но была приятной наружности и весьма мила, что можно было понять даже по старым дагеротипам.[65] Эти портреты были единственным, из чего я могла составить себе представление о ней, потому как умерла она задолго до моего рождения. Что касается богатства, то бабушка была человеком обеспеченным, но не более того, потому что весь ее капитал составлял дом вдалеке от центра Петербурга, в котором сдавались внаем квартиры. Вот и выходило, что единственным значимым достоянием ее был титул баронессы и дальнее родство с известной фамилией. Притом титул этот мог быть передан детям, но никак не мужу. Так что дедушка на слова недоброжелателей внимания не обращал и вскоре покинул сцену вовсе не из-за них, а по куда более прозаическим и печальным обстоятельствам. Вскоре после рождения маменьки бабушка всерьез заболела. Пришлось дедушке взвалить на себя все обязательства по содержанию семьи, воспитанию дочери, по руководству бабушкиным домом и все трудности, связанные с ее лечением. Он даже сумел так организовать дела, что бабушкин дом стал давать доходов едва ли не вдвое. А вскоре, оставшись с малой дочерью на руках, вынужден был и дальше заниматься этим предпринимательством. Он, как ранее его отец, который женитьбу сына одобрил, а уход из театра воспринял и вовсе с большой радостью, все силы приложил, чтобы дать дочери приличное воспитание, хорошее образование и обеспечить ее будущее.
Но история почти повторилась. Маменька увлеклась любительскими постановками, играла в них с огромным успехом. Ее стали звать в театры. А дедушка разрывался между пониманием огромного таланта своей дочери и нежеланием видеть ее на профессиональной сцене. К его облегчению, судьба сделала им обоим роскошный подарок. К маменьке посватался Владимир Семенович Бестужев, блестящий молодой офицер, граф и обладатель немалого состояния. Посватался по любви, и любви взаимной. Родственники графа Бестужева такой брак вряд ли одобрили бы, но близких родственников у него попросту не было.
Начались самые счастливые годы в жизни моего дедушки. С зятем он вполне подружился и, когда тому пришлось по делам службы переселиться в Москву, не стал отказываться от его приглашения ехать вместе с ним и дочерью. Вскоре родилась я, и семья наша стала предметом полной зависти многих менее счастливых семей. Папенька вроде бы часто отлучался на длительные сроки по службе, но со мной он успевал проводить очень много времени. И сколько я себя помню, всегда учил меня чему-нибудь, превращая самые простые игры в увлекательные уроки, а уроки в забавные игры. Часто учил тому, чему ни один другой отец не отважился бы учить свою дочь. В тире и манеже мы бывали даже чаще, чем в театрах или в зоологическом саду.
Маменька и в Москве продолжала с удовольствием играть в любительских спектаклях. Даже в имении Алексеевых играла в постановках Константина Сергеевича, вскоре взявшего себе сценическую фамилию Станиславский. Ту самую фамилию, что сегодня так громко известна в связи с Московским Художественным театром, им созданным. Маменьку часто звали играть в профессиональном театре, но она отговаривалась тем, что с нее и любительской сцены достаточно, что семья для нее важнее успеха.
О том, как погиб папенька, мы толком даже и не узнали. И до сей поры не знаем. Приезжал к нам важный генерал, высказывал соболезнования, но на вопросы вразумительных ответов так и не дал.
Маменька затосковала так сильно, что мы с дедушкой стали бояться за ее душевное здоровье. А тут навалились самые неприятные проблемы, объявились вдруг какие-то дальние родственники моего отца, чтобы оспорить его завещание. По просьбе мамы завещание он составил в мою пользу еще до самого моего рождения, но адвокаты, нанятые теми родственниками, нашли в нем какую-то неправильность. Дело затягивалось, и оттого становилось еще тоскливее. Тут дедушка и предложил ехать в Лондон. Отчего в Лондон? Он сказал, что всю жизнь хотел увидеть спектакль в театре «Глобус», где играл сам Шекспир. Да это и не важно, почему. Важно, что маменька неожиданно и сразу согласилась. И мы поехали.
За границей нам всем троим стало легче. Но тут объявился общий дедушки и маменьки знакомый. Он и дедушку на сцене помнил, и маменьку в спектаклях видел. Сожалел о том, что ни отец, ни дочь карьеру на сцене так и не сделали, не заложили артистическую династию, которая вполне могла и быть продолжена. Это он мне так комплимент делал, хотя сама я сценический опыт имела не больший, чем у того же Пети. После он уехал в Париж где проживал в то время. А вскоре прислал приглашение навестить его. Мы и перебрались во Францию.
Но старый знакомый схитрил, потому как в Париже маменьку тут же очень многие люди стали уговаривать сыграть в театре. Да так толково, что отказаться было бы невежливым. Да и мы с дедушкой к тем уговорам присоединились. Маменька сыграла и за один вечер стала знаменита на весь Париж. Тут уж ее стали звать в серьезные труппы, она подумала и на одно из приглашений согласилась. Вскоре, через каких-нибудь два месяца, а то и быстрее, ее знала уже вся Франция. Но не как графиню Бестужеву или баронессу фон Нолькен, а как Ирэн де Монсоро. Маменька воспряла духом, ожила. Мы тому были рады. Первое время ездили на гастроли всем семейством, вместе сиживали на репетициях, вместе отмечали премьеры. Но какое-то время спустя мы с дедушкой стали чувствовать… Нет, маменька нас любила по-прежнему. Но мы догадались, что сцена стала для нее важнее нас. А тут и дела стали требовать дедушкиного возвращения, а я сказала, что мне правильнее будет учиться в России и жить с дедушкой, а не во французском пансионе. Маменька плакала при прощании, а после писала нам часто. Но про свое возвращение не написала ни разу. Похоже, ей это и в голову не приходило.
В Москве настал дедушкин черед затосковать горьким образом. За наше отсутствие человек, оставленный управляющим доходными домами дедушки и бабушки, проворовался, был осужден, но дело уже разорил полностью. Дома, кажется, ушли с молотка, но об этом правильнее у дедушки спрашивать.
Дело с моим наследством застряло, не двигаясь ни туда ни сюда. Пенсия за папеньку полагалась маме, она ее и получала. У нас же осталась лишь наша московская квартира, которую, по сути дела, не на что стало содержать. Дедушка впал в такое уныние, что мне становилось порой страшно. И вот тут-то появился Михеич, с которым дедушка не виделся больше десяти лет. Они проговорили день и ночь напролет. Рассказали друг дружке о себе все. А утром, когда я уж встала и готовила им кофе, Михеич сказал, что раз театр мою маму излечил, то отчего бы и деду не попробовать то же лекарство. Он сам собирался ехать с антрепризой в Сибирь, где уже бывал, и находился в полном от тех краев восторге. Труппа не была полностью сформирована, и он предложил деду заново стать актером. Провести сезон в новых краях, а там, глядишь, и жизнь наладится. Дедушка чуть не на сутки впал в раздумья, а через день, посоветовавшись со мной, отправился на актерскую биржу к господину Корсакову, но попросился не актером, а суфлером. Многие пьесы он помнил наизусть, театр знал прекрасно, за рекомендациями дело тоже не стало — тут и одного слова Михеича достало бы, такой у него оказался авторитет — так что место ему предоставили. А месяц спустя мы выехали в Сибирь.
— Что же за проблемы с завещанием? — задумчиво произнес Иван Порфирьевич, когда я умолкла. — Не верю я, чтобы такой образованный человек, как ваш отец, мог к этому вопросу несерьезно отнестись. Уж он-то прекрасно знал, что жизнь военного человека всегда подвержена опасности, и должен был позаботиться о близких ему людях, на случай… Боюсь, без взяток тут дело не обошлось.
