— Туров, Туров… — прошептал в расстройстве пан Мирский и спрятал письмо в сюртук.
В Турове пану Мирскому бывать не приходилось, но город этот знал лишь потому, что некогда владел им знатный князь Константин Острожский, которого считал изменником Речи. Это он слишком уж пекся о просвещенстве края и даже открыл школу для черни. «Хлопов обучать греческому языку!..» — прикусив губу, ехидно подумал пан Мирский. А потом чернь взбунтовалась и отослала верноподданнические прошения русскому царю. Тот был рад случаю и отправил стрельцов и артиллерию под Туров. Ратники царя взяли город и опустошили его…
Письмо гетмана заставило пана Мирского отложить штурм на несколько дней. Теперь стало очевидным, что под Пинском не окончатся баталии на Полесье. После каждого разгромленного загона внезапно появляются новые, такие ж многочисленные и дерзкие в своих действиях. И будет ли конец им — знает один бог.
На третье утро пан Мирский вышел из шатра, в который раз посмотрел на стену. Ворота были раскрыты, и около двух сотен черкасов, вытащив сабли, вышло в поле. Заиграл рожок, и драгуны вскочили на коней. Пан Мирский смотрел, как гарцевали казаки, и вдруг все разом скрылись снова за воротами. Пан Мирский был удивлен — не мог понять: что это значило? Казаки не пожелали принимать боя. Он тут же решился:
— Пробил час!
— Да поможет нам бог! — прошептал войт.
Войт Лука Ельский ждал этого часа и, наконец, дождался. Теперь он не хотел думать и не думал о тех сложных условиях, в которые попал град Туров, ни о гетманах Потоцком и Калиновском, взятых в полон Хмельницким. Перед ним стояли казаки и чернь, которые разграбили и опаскудили шляхетный город, учинили страдания его сердцу и теперь были ненавистны на веки вечные. Войт покосился в сторону кулеврин, которые задрали в небо стволы, сел на коня и, прошептав молитву, застегнул шлем.
В руках пушкаря колышется факел. О, святое, всемогущее пламя, перед которым не может устоять никакая сила! Пан войт взмахнул рукой, и пушкарь поднес огонь. Из ствола малиновым языком выскочило пламя, и ахнула кулеврина. По лесу покатилось эхо. Оно не успело растаять, как раздался второй выстрел. Вслед за ним гаркнули пикиньеры:
— Hex жые!..
Словно в знак нерушимой, твердой воли им ответили застывшие в строю драгуны:
— Hex жые!
Загрохотали все остальные кулеврины. Сладковато-колючим запахом пороха затянуло маленькую поляну перед лесом. Ветер заколыхал сизый дым, и он медленно поплыл в сторону. Потом еще раз зарядили пушки и поднесли фитили.
Ядра со свистом пролетели городскую стену. Куда они падали — неизвестно. Может быть, покатились по огородам, разбрасывая землю. Может быть, ударили по хатам, кроша сухие бревна. Пан Лука Ельский до рези в глазах всматривался в ворота. Ему казалось, что открываются они, расходятся в стороны. Но ворота не открывались. Сжимая повод, он упрямо твердил:
— Не может быть! Отворятся… Отворятся…
Мелкой раскатистой дробью ударили барабаны. Запела труба, и драгуны, не нарушая строя, пошли к стене. Продвинувшись вперед, остановились в двухстах шагах. Внезапно над стеной прогремел одинокий мушкетный выстрел и облачком вспыхнул голубоватый дымок. Показалась казацкая шапка и исчезла.
— О-го! — процедил войт. — Это быдло еще собирается давать бой королевскому войску? А может, казаки выстрелом предупредили о сдаче?
Но ворота не открывались и теперь, после выстрела. Стало ясно, что сами они не раскроются. Их надо раскрывать. Предстоял штурм трудный, жестокий. «Окончится ли он победой в первый день? — спрашивал себя войт. И отвечал себе же: — Вряд ли…» Он вынул из кармана сложенный листок и спросил стражника Мирского:
— Пошлем?
Стражник Мирский утвердительно кивнул. Рейтар привел низкорослого щуплого мужика. Руки у него были связаны, и конец веревки держал воин с бердышом. Следом за мужиком явился трубач отряда.
— Развяжи хлопу руки, — приказал пан Мирский.
Сняли веревку. Мужик стоял, как и прежде, с заложенными за спину руками, спокойными и немного грустными глазами смотрел на пана Мирского, словно ему было известно, зачем его схватили два дня назад и увели из хаты.
— Хлоп! — пан Мирский смерил быстрым взглядом мужика с ног до головы. — Ты в Пинске бывал?
— Бывал, пане. Приходилось… Когда панскую пшеницу на ярмарку везли…
— Замолчи! — оборвал стражник. — Язык у тебя мотляется, как сучий хвост. Где ратуша, знаешь?
— Как не знать, пане!
— Пойдешь вместе с трубачом в город, понесешь письмо маршала и полковника пиньского злодеям: ремесленникам и черни. Покажешь трубачу, где ратуша. Пусть прочитают письмо и дадут ответ — напишут или словами, все равно. Чтоб запомнил, что говорить будут. Понял?
— Как же, пане!
Пан стражник Мирский взял из рук войта бумагу и отдал ее трубачу. Тот расстегнул сюртук, положил бумагу за пазуху. Перекинув через плечо трубу, застыл перед воеводой.
— Разговоров с ворами никаких не веди! — строго наказывал пан Мирский. — Спрашивать будут о войске, отвечай, что не знаешь ничего. Скажи, велено ждать ответ до захода солнца. Потом вертайся с хлопом назад… — и добавил, подумав: — Если разбойники отпустят…
Трубач побледнел, но ответил достойно:
— Выполню, ваша вельможность!
Они пошли по дороге прямо к Лещинским воротам. Не доходя полста шагов, трубач остановился, приложил трубу к губам и, набрав воздух, заиграл протяжно и звонко. Звук полетел по городу и замер. На какое-то мгновение стало тихо. Так тихо, что пан Мирский услыхал, как за стеной в стороне шляхетного города жалобно заржал конь. Возле ворот трубач повесил трубу через плечо и постучал кулаком.
— Эй, отворите!
За воротами послышался спокойный, чуть хрипловатый голос. По говору трубач поднял, что говорит казак.
— А ты кто будешь?
— Трубач войска его милости маршала и полковника…
— Ой, матка ридна! Якэ панство до нас…
— Откройте врата, — просил трубач.
— А что надобно тебе?
— Несу письмо полковника Пинского повета и войта пана Луки Ельского.
— Ты ему и труби, пану… Знаешь куда?
— Зело дерзок ты на язык, — обиделся трубач.
— Кому письмо? — спросил другой голос.
— Черни и посадским людям…
— А чернь что, по-твоему, не люди, лихо твоей матери! — зло выругался казак.
— Замолчи, Юрко! — строго приказал голос. — Что в письме том писано?
— Читать буду.
— Напышы пану, колы гавкав вин з гаковныць, уси пацюки здохли от переляку.
За воротами раздался дружный смех.
— Тише! Ржете, ако кони… Пан Лукаш универсал прислал. Сейчас читать будем… Распускай ворота!
Пан Лука Ельский смотрел, как медленно разошлись створки тяжелых ворот и в город вошли трубач с мужиком. Войт поковырял сухой травинкой в зубах, сплюнул и вопросительно посмотрел на пана Мирского. Стражник понял войта и неопределенно пожал плечами.
— Чернь труслива и расчетлива. Не думаю, чтоб хлопы и ремесленники рисковали головами баб и детей во имя кучки черкасов. Если не все, то найдутся, которые поразмыслят, — пан Мирский наклонился в седле. — Я уже послал двух мужиков в город. Посмотрим. Мужики на посулу падкие.
— И я хотел бы верить, ясновельможный, — войт не отрывал пристального взгляда от ворот. — Но все они: мужики, и бабы, и дети — подлые схизматы.
Пан Мирский, хмыкнув, согласно кивнул.
— И схизматы дорожат головой…
Прошел час, а ворота не раскрывались. Пан войт нетерпеливо вздыхал и все больше уверялся в том, что черкасы изрубили трубача. Решил: если это только так, то кара будет вдвое суровей. Не положено ни пленить, ни казнить послов. Только татары так делают. Хотя трубач с мужиком не державные послы, но письмо несли от имени его вельможности. Прошел еще один томительный час. И долетел до слуха пана войта Луки Ельского тревожный звон колоколов церкви. Вдруг он замер и через недолгое время загудел снова.
— Набат! — насторожился пан Мирский.
— Так, набат.
Гул его то замирал, то нарастал и летел во все стороны от Пинска. Потом он умолк. Над полем, где стояли рейтары и драгуны, повисла гнетущая и зловещая тишина.
