– Почему ты совсем перестал со мной говорить?
– О чем?
– О своих мыслях, о том, что тебя волнует…
Не мог же я сказать: «Невозможно рассказывать об этом, ведь добрая половина моих мыслей – грязные непристойности». И я ответил:
– Да я вроде бы говорю с тобой не меньше, чем обычно.
Она сделала еще несколько стежков, а потом сказала:
– Ты, видимо, все забыл.
– Что забыл?
– Истории, которые ты мне рассказывал. Ты придумал странный маленький народец, живший за камином и в мебели. В кухонной плите жили хозяева, которые следили, чтобы готовилась, как положено, – вкусно и в срок. А в тазу для стирки жили маленькие грязные человечки, и, рассказывая про них, ты вечно хихикал. Я не всегда понимала, о чем ты говоришь. Обитатели радиоприемника составляли сводки новостей и играли музыку, а житель часов крутил стрелки. Его звали Обби-Побли, и он был вроде начальника – говорил Другим, что и когда следует делать. Они тебе очень нравились, вот эти, – и она показала на электрические часы, стоящие на каминной полке, – ты любил их больше, чем кухонные, потому что эти не тикают, а ворчат, издавая звуки вроде «обббби-побли». Но, похоже, ты все это позабыл…
Мне нечего было ей возразить. Если я в тот момент и не забыл еще совершенно этого Обби-Побли, то очень старался забыть, потому что мысли мои были заняты историями о свободной, симпатичной и ненасытной женщине, уверенной в своем превосходстве; она ввязывалась в отчаянные приключения, но вскоре обнаруживала, что не так уж она и всесильна, что она очень даже зависит от окружающих. Я рос, и рассказы мои становились все более изощренными. Женщина отдавалась своим садо-мазохистским наклонностям и завлекала других в свои сети. Я даже не заметил, как история стала автобиографичной, превратилась в рассказ о моей собственной жизни. Я отказывался замечать это, настаивая на том, что главный герой – женщина. Больше всего меня возбуждали не те части истории, где описывались физическое насилие и унижение, а те моменты, когда ловушка начинала захлопываться и жертва испытывала страшные мучения от того, что сознание ее раздваивалось: видя происходящее, она хотела верить, боролась за веру в то, что происходящее нереально, что такое может происходить только с кем-то другим. И наверное, я был прав, возбуждаясь в эти моменты, ведь именно в такие моменты мы набираемся мужества, чтобы изменить ситуацию. Почему Жанин должна чувствовать себя беспомощной, когда к ней приходит осознание того, что Макс обманул ее и попросту похитил? Он ведет машину на огромной скорости, руки у него заняты, и если бы она всерьез захотела, то могла бы снять одну из босоножек и направив острый каблук Максу в глаз, заставить его остановиться или повернуть обратно. Он повиновался бы, увидев, что намерения ее серьезны. Но она не стала предпринимать решительных действий, она предпочла успокоить себя мыслью о том, что Макс – благородный и достойный доверия мужчина, и если она будет вести себя прилично, то все будет в порядке, а он тем временем везет ее в трясину. Я оживляю в своем воображении эти моменты мучений Жанин, потому что сам никогда не бывал в таких ситуациях, но вот опять – я двигаюсь по кругу.
Рассказывать историю в прямой последовательности – это все равно что готовить блюдо: трудно делать это добросовестно, если готовишь для себя одного. Значит, придется мне опять пофантазировать, выдумывая для себя подходящую аудиторию.
Бог?
Ты ушел слишком незаметно. Ты там давеча что-то доброе бормотал, но я был слишком увлечен другими вещами, не мог услышать Тебя, пока Ты не посоветовал мне засунуть два пальца в глотку, но я все равно узнал Твой слабый голос. Ты был здесь довольно долго, мешая моим сексуальным фантазиям, подсовывая памяти всякие уютные воспоминания из старого доброго прошлого, пытаясь разбить мои доводы неуклюжими вопросами, которые приходилось ограничивать скобками. Все это звучало скорее как советы Гручо Маркса или скептичной домохозяйки, но уж никак не походило на голос Творца Вселенной. Но мне это как раз понравилось. Терпеть не могу всяких Больших Папочек. Мне сейчас нужно то же, что и всем нам, – непредвзятый слушатель, достаточно мудрый, чтобы не удручаться моей злости и не вздыхать сентиментально над моими страданиями. Вообще-то злость и страдания – обычное дело для среднестатистического мужчины моего возраста. Так что если Тебе вздумается проклинать, прощать или благословлять меня, то все это будет крайне неуместно. Я просто хочу отчетливо увидеть сам себя. А чувства вины, самоудовлетворения или жалости к себе только помешают. В Твоей старой книге говорится, что Ты – источник света, так помоги мне стать менее загадочным для себя самого.
Я стал послушным инструментом в руках других по причине незнания своей собственно! природы. (Кого это – других?) Ну, прежде все го, моих работодателей. Вот еще что: один-единственный одинокий бог – это слишком мало для меня. Мне нужно больше. (Может быть, Святая Троица?) Слишком абстрактно и церковно. (Иисус, Мария и Иосиф?) Слишком посемейному и по-католически. Вряд ли я хотел бы, чтобы Ты превратился в Юпитера, Марса, Венеру или что-то подобное – все эти средиземноморские божества угнетающе действуют на меня. Почему Ты должен быть для меня меньше, чем все остальное человечество? Вот, наконец, это – именно та аудитория, которая заслуживает моих стараний. Я разорву свои путы чтобы начать свои последовательный рассказ, но только если Ты сможешь появиться передо мной в этом облике. (Я попробую.) Итак, я начинаю. (Прочисти горло.)
Кхм.
Ваше Величество, Ваши Королевские Высочества, Почтенные Лорды, Леди, Полномочные Чиновники, Неуполномоченные Чиновники, Мужчины и Женщины мира, а также и в особенности те, кто не попадает ни в одну из этих категорий, в частности шулеры к северу от Твида!
Помолитесь тихонько за единственного и неповторимого Джока Макльюиша, Лорда Лионского, Короля Шоков, Искр, Электрического Тока, Сигнализаций и Всего Остального, что вы можете вычитать из этой Фамилии, Барона Больших Винных Бутылок, Банков, Товарных Складов, Фаслэйна, Данрея, Хантерстона, Защитной Сети Шетланда, Домика для Львов в Эдинбургском зоопарке и Подвала Коллекции Бурела, Разных Винокурен и односолодового «Гленливет» в качестве любимого напитка, а также лондонского джина в качестве напитка для употребления в пабах Глазго, где это я остановился? Ах да. ПЕРЕЧЕНЬ, ПЕРЕЧЕНЬ, О ПЕРЕЧЕНЬ! Я поведаю такую повесть, что малейший звук вам душу взроет, кровь обдаст стужей, глаза, как звезды, вырвет из орбит, разъяст заплетшиеся кудри и каждый волос водрузит стоймя, как иглы на взъяренном дикобразе!
Спасибо вам, мистер Шейкхи Злопспир, спокойной ночи. Не звоните, мы сами вам позвоним, если понадобится.
(Простите, сэр, вы только что допили остатки виски. Если вы действительно решили порадовать Нас трезвым и последовательным рассказом до того, как наступит рассвет, то советую вам для начала сходить в ванную и влить в себя по меньшей мере десять стаканов холодной воды из-под крана.)
Спасибо, Б. Плоть моя ослабла, но я постараюсь последовать этому совету.
Глава 12
ИЗ КЛЕТКИ В ЛОВУШКУ, или Как я обрел и потерял три насыщенных месяца восхитительной жизни, или Как я стал совершенным, женился на двух женах, а после поддался трусости, или Шотландия 1952-1982
12. В доме, где я родился, жизнь текла гладко, но скучно. Мы делили эту скуку поровну между собой, а потому почти не замечали ее. Один только раз слышал я, как мои родители смеются, и ни разу не замечал, чтобы кто-то из них повысил голос, гневаясь, жалуясь или рыдая. Единственным, кто позволял себе кричать в нашем доме, был Старый Красный. Он орал, обличая класс капиталистов и описывая свои утопии, поэтому мы с мамой недолюбливали его. Мы прекрасно знали, что в других семьях шумят гораздо чаще, но в то же время понимали, что шум – это ненормально и нездорово. Едва ли можно было найти в округе таких нормальных и здоровых людей, как мы.
И все-таки однажды я рассмешил их.
Мне было семнадцать, я как раз сдал вступительные экзамены в Королевский технический колледж Глазго. Я продолжал ходить в школу.
Это было нужно на тот случай, если бы выяснилось, что экзамен я провалил и придется сдавать его заново. Выходя утром из дому, я частенько встречал почтальона и спрашивал его: «Для меня ничего нет?» И вот однажды в ответ на мой вопрос он выудил из своей сумки толстый официальный конверт с моим именем – первое письмо в моей жизни, адресованное лично мне. Я бережно положил его в карман. Вместо того чтобы пойти в школу, я отправился по тропинке рудокопов, которая вела в обход города, к мосту через реку, а потом свернула в лес. Сердце билось медленно и гулко. Я был уверен, что экзамен сдал, но на какую оценку? День выдался пасмурный и теплый, небо затянули сплошные серые облака, однако дождя не было. Я сошел с тропинки и полез по склону холма сквозь заросли папоротников и полянки колокольчиков, пока не добрался до окруженной рябинами площадки под нависающей скалой. Говорили, что здесь прятался от англичан Уильям Уоллес,[14] впрочем, в большинстве шотландских городков найдется какое-нибудь укромное место, про которое рассказывают подобные легенды. А вообще эта площадка была больше известна как место сборищ местных рудокопов, которые по вечерам в воскресенье играли здесь в орлянку. Я уселся на валун, прочитал письмо и вздохнул с облегчением. Оказывается, я очень неплохо сдал экзамен. От волнения у меня подкашивались ноги. Я встал с камня и побрел вверх по холму, сквозь густой подлесок, тропинки здесь не было, и я шел напролом, с удовольствием чувствуя, как тело преодолевает естественные препятствия. Минут через пятнадцать я остановился, перевел дыхание и посмотрел наверх. Эта часть страны представляет собой девственное плато, по которому течет река, а вокруг раскинулась долина, так что само плато используется для пастбищ и кукурузных полей, а долина густо заросла лесом и кустарником. Прямо передо мной на краю долины лежал наш Длинный город: на востоке – терраса из традиционных двухкомнатных домов, в центре – двухэтажные постройки, где расположены магазины, кинематограф и кафе, на западе – ряд особняков, вилл и бунгало, утопающих в зелени садов. Все это, вместе с четырьмя школами, четырьмя церквями, железнодорожной станцией, чугунными качелями и овсяными лепешками в городском парке, должно было казаться мне привычным и родным, ведь я знал здесь каждый уголок, однако сейчас я смотрел на город и не узнавал его. Отчуждение и одиночество чувствовал я, глядя вниз, ибо знал, что очень скоро навсегда уеду отсюда.
