Трудности эти были во многом напускными и наворачивались больше смеха ради, однако они подстегнули изрядную толпу откликнуться на приглашение в хлебосольный катюшин дом. Ввалились всей группой после очередного экзамена. Родители, как водится, подчеркнуто заинтересованно пообщались с ребятами и деликатно исчезли.
Галдели – о дипломах, о модных мировых проблемах. Расслабленно дурачились и шумели. Лучший друг рисовал шаржи, пока мог держать карандаш. Алексей с Катюшей сидели рядом за общим столом и урывками обсуждали будущее. Дружившие уже пятый год, они никогда не говорили о любви, не шли дальше самоотверженной «дружбы между мальчиком и девочкой», впрочем, за всем этим подразумевалось нечто значительно большее, что чуть ли не с первых институтских дней давало окружающим право строить догадки о некоей предопределенности отношений долговязого Прохошина и ладненькой Катюхи, за которой поначалу пытались приударять записные сердцееды курса. В тот вечер после экзамена все и решилось. От поднадоевших обоим выспренних намеков неожиданно перешли к трезвому разговору, от которого оба не раз начинали придерживать дрожащие поджилки. В пять минут выяснилось, что они давно друг друга любят и мучаются: он – с первого курса, она – «примерно с третьего»; что жизнь стремительно исчезает и что вообще, оказывается, назрела пора для подачи заявления.
В каникулы они обошли всех родственников. Алексей неоднократно, куря на кухнях с отцами, дядьями и мужьями теть, деловито отвечал на вопросы о предполагаемом окладе, о планах на жилье и на потомство, сам себе поражаясь – откуда он все это мог знать и откуда вдруг такая уверенность. Становилось страшновато, как когда-то на высоченном стадионном стояке для прожекторов, куда он, мальчишка, залез на спор: казалось, что стояк покачивается – а над головой только небо, а до земли – неведомо сколько, а голова кружилась, и начинало подташнивать.
Но он продолжал играть роль молодого мужчины, способного на самостоятельные поступки, надеясь, что, играя, действительно становится таковым. Собеседники, слушая Алексея, понимающе кивали, словно сговорившись не беспокоить столь серьезного жениха указанием на многочисленные неувязки, которые, по их зрелому мнению, то и дело встречались в его рассказах о планах нарождающейся молодой семьи. Их, однако, не шокировала его самоуверенность. Они сами давно потеряли чувство ориентира, власть над собственной судьбой – куда уж там советовать. Лучше не мешать, не смущать. И молчали, втайне благословляя юношу, собравшегося в неведомый путь. Свою разбитую колею они предлагать не решались.
Катюша без устали успокаивала растроганных мам, теть и дядиных жен, слушала причитания бабушек. Она терпеливо внимала многословным советам и воспоминаниям, спокойно воспринимала разговоры о бабьей доле и о мужьях, с которыми не наняньчишься, о постоянном дорожании жизни, которое происходит исподволь, и о том, что в наше время женщине надо иметь сто рук, и все – золотые, и о многом другом. «Коня на скаку остановит» – это о нас, бабах», – согласно кивали разгоряченные родственницы.
В конце марта подали заявление и словно забыли о нем, с предностальгической страстью погрузившись в дела последнего семестра.
Пришел с трепетом ожидаемый июнь. Катюша, смеясь, ловила себя на том, что мысли о фасоне свадебного платья все чаще вытесняют все остальное.
Алексей в последнюю свою холостую субботу первой электричкой приехал в Можайск. Задолго до этого он примерно знал, о чем будет думать во время столь знаменательной поездки. Конгениальные и в то же время крайне практичные мысли теснились в его наспех причесанной голове, и ни одну из них он не додумывал до конца. Это давно задуманная поездка представлялась ему особенно значительной, исполненной неясного, но глубочайшего смысла.
… Баба с мужичком, непонятно по какой причине решившие не сходиться, видно, устали от вялой перепалки и скрылись из виду.
Алексей оттолкнулся от векового бруса и поплыл дальше. Небо посерело. Стало накрапывать. Прохошин набросил на голову капюшон штормовки.
Река, остепенившись, располнев к вечеру, вела его сдержанно, словно извиняясь за свою утреннюю вздорность, когда она игриво подсовывала мели под чуткое байдарочное дно, преграждала путь валунами и сучьями. В одном месте байдарка проскребла по дну, и внутрь начала сочиться вода. Прохошин достал из рюкзака кружку, и теперь время от времени вычерпывал лужицу, набегавшую каждые полчаса.
За каждым степенным поворотом перед Алексеем открывались все новые картины – словно величественные декорации небывало большого театра. Они восхищали и тревожили душу. Один раз, уже в сумерках, когда за очередным поворотом Прохошин увидел могучий бор, казалось, насупленно, как разбойник, преградивший путь, ему стало жутковато. Он почувствовал себя одиноким, заброшенным. На ум пришла надпись на столе в родном вузе: «С такой тоски напиться хочется крепкого пива, и в туалете топиться, хоть это и некрасиво», Даже кричать захотелось. Но, приблизившись и разглядев в глубине бора оранжевый бок палатки, Алексей успокоился. «Надо же, до чего отвыкли от живой природы, суррогаты ходячие!» – усмехнувшись, подумал он почему-то во множественном числе. «… Или настолько неправедно живем, столько греха накопили, что пугаемся грозного лика природы?»
Прохошин прислушался, как дробно падают капли с поднятых застывших весел. Поверхность воды была в мелких оспинах. Алексей словно был погружен в ровный усыпляющий шелест. Он перестал грести. Щегольски взял двумя пальцами планку, от которой две лески тянулись за корму, к рулю. Прокатная байдарка была послушна, и Прохошин легко лавировал среди травяных островков. Будто русалочьи волосы, колебались зеленые гривы. Уткнешься в них – придется прыгать в воду, выпутывать руль. Наконец он миновал опасное место и снова вышел на чистую гладь.
Из-за прибрежных деревьев не в первый раз за сегодня донеслись отдаленные ритмы «Бони М». «Наверное, танцы в доме отдыха, подумал Прохошин. – Представляю, какая скукотища».
Он поймал себя на том, что рассуждает как завзятый речник, хотя выбрался на подобное впервые в жизни. За этот длинный день он понял, что река, именно река, вода – очень многолюдна. Люди полоскали белье, ловили раков. Детишки под присмотром мамаш брызгались и весело взвизгивали.
Контакты его одинокого путешествия начались сразу, как только он принялся собирать байдарку на отмели под старой можайской церковью. На свежем воздухе городская мизантропия моментально выветрилась, и он даже обрадовался, когда два туриста предложили помощь в сборе байдарки. Все, кого он встречал на реке, казались ему чудесными людьми. Благоутробием и доброжелательностью светились лица. Когда Алексей вышел на воду настолько широкую, что не надо было таращиться и прикусывать губу, петляя среди преград почти новорожденной речки, он, сцепившись с двумя попутными байдарками, прямо посреди реки, на ходу, сразился три раза кряду в «дурачка». Партнерами были жизнерадостные ребята из Звенигорода. Девушка с красной лентой в каштановых волосах заливалась смехом, пытаясь организовать стол на капризном брезенте.
Несколько раз Прохошина обгоняли. Иногда одни и те же люди. Видно, плыли с частыми привалами. По напряженному усердию долговязой фигуры в нем угадывали новичка и ненавязчиво делились советами прямо на ходу. А один раз помощь предложил он сам, когда увидел на крохотном пляже поставленную «на попа» байдарку. Оказалось – никаких проколов и пропоров, просто «челн готовился к большому отпускному плаванию» Алексей невольно позавидовал. Подумал с ревностью: «А ведь у нас таких отпусков не будет никогда». Почему он решил, что не будет – и сам не знал, но был в этом уверен.
На протяжении всего пути звенели гитары. Пели расслабленно, пели подчеркнуто удало, пели игриво, пели с неподдельной тоской, пели, отчаянно фальшивя и почти профессионально.
Иногда пели напористо и всерьез, будто торопясь высказать нечто самое главное, и тогда Алексею казалось, что какие-то разгневанные правдоискатели, пользуясь выходными, специально забрались в глушь, подальше от будничных дел, и уж тут на всю катушку режут правду-матку… Алексей чувствовал себя обновленным. Простые мысли, как откровения, приходили к нему. Здесь, на природе и в одиночестве, они не казались ему банальными, как на городских вечеринках.
Со временем начинаешь понимать, думал он, испытывая приятную потребность пофилософствовать, что действительно все преходяще, – страсти, ссоры, любови и дружбы, влечения и привязанности. Со временем накапливается столько завершенных периодов этого вроде бы «бурления» жизни, в каждый из которых испытываешь смутную радость начала, взбудораженность «часа пик» и горечь разочарования, – что очевидным становится: нетленны только плоды труда. Когда останавливаешься, чтобы оглянуться – ничего, кроме них, о прошлом не напоминает. Прошлое и волнует-то именно постольку, поскольку ты принимал в нем по-настоящему деятельное участие. А чем размечена твоя жизнь? В детском саду каштан посадил. В школе на уроках труда соорудил образцовый железный совок – по сей день он висит на стенде в мастерской, тяжеленный, покрытый черной маслянистой краской… Ну, прошлым летом еще коровник строили. Все это – спорадически, по указке. Невеселые итоги! Добролюбову в моем возрасте оставался лишь год жизни… Циклы эти повторяются, слегка видоизменяясь, и наступает так называемая жизненная мудрость. Но и разочарование, мизантропические настроения, непрерывный поток мыслей о бренности существования и безысходности. Сколько горьких слов мы наговариваем в моменты особенной слабости духа! И как много среди них несправедливых. «Как зол мир», «как недобры люди», «как я обманывался», «я теперь скупее стал в желаньях»… Мы с поразительной изворотливостью выискиваем причины нашего мрачного расположения духа. Выискиваем, где только возможно – от грубой физиологии до изощренного мистицизма.
