Алекс кивнул.
— Почему ты пошел к Майклу, когда вернулся?
— Думал, он подскажет, что мне делать. Доверял ему. К маме я не мог пойти из-за отца. К Джону из-за его работы. Кэт не поняла бы. Никто бы из них не понял. Мне казалось, Мэт может понять. Он куда-то позвонил, и меня отвезли на ферму. Несколько часов все было замечательно. Они сфотографировали меня, обещали, что все будет отлично. А знаете, что сделали потом?
Я покачал головой.
— Избили меня до полусмерти. Я повернулся к ним спиной, и они набросились. А потом… потом пытались уничтожить мою память. Я чувствовал, что тело требует наркотиков, но яростно сопротивлялся. Мне удавалось цепляться за какие-то воспоминания. Поэтому даже в самые тяжелые времена я не забыл людей, которых любил. Слышал то, что говорила мне мама. Видел места, где бывал с Кэт. Использовал это как силу, которая поможет мне вырваться оттуда.
— Знаешь, как они сфальсифицировали твою смерть?
Алекс кивнул:
— С помощью Саймона.
— Саймона должны были принять за тебя?
— Да.
— Почему?
— У нас была одна группа крови. Так было легче скрыть, что не я находился в той машине. И думаю, может, Эндрю и остальным на ферме… нравилась эта символика.
— Что ты имеешь в виду?
— Пожертвовать жизнью ради друга.
Судя по тому, что я узнал на ферме, Алекс, вероятно, был прав.
— Саймон провел там несколько месяцев. Ему вводили наркотики, но он противился им. Противился этой программе. Боролся с ужасом, который испытывал перед всем, что там делалось, и боролся с ними. В конце концов зашел слишком далеко. Однажды вечером, когда женщина принесла ему еду, он набросился на нее. Избил так сильно, что она пролежала до утра в луже крови.
— Откуда ты все это знаешь?
— В комнате с кольцами со мной была девушка. Роза. У нее выводили яды из организма, когда меня поместили туда. По ночам она не говорила из-за Легиона. Знала, что он наблюдал за нами. Но днем, прежде чем уходить в программу, передавала то, что слышала. В том числе и о Саймоне…
Темнота. А потом свет. Его вытаскивают из багажника машины. Прохладный воздух овевает кожу, когда он падает на траву. Чья-то нога прижимает его к земле. Одной щекой он ощущает влажную грязь, другой — последние слабые лучи вечернего солнца. Перед ним тянутся поля и грунтовая дорога, чуть подальше стоит старая «тойота», снизу к ней привязана веревка.
— Значит, его убили в автокатастрофе.
— Да. Я видел, как его вели на поводке после нападения на ту женщину. Я чувствовал исходящий от него запах бензина. Только потом, узнав, что считаюсь мертвым, я все понял.
— Они использовали твои зубы.
Алекс открыл рот и показал вставные челюсти.
— Одна из женщин на ферме была раньше зубным врачом. Они вставили мои зубы Саймону и так напоили его спиртным, что он едва держался на ногах. Потом облили бензином, вывели с фермы на поводке и девять часов везли на машине до Бристоля, чтобы выглядело, будто я все время находился близко к дому. Саймона должны были принять за меня.
Через ветровое стекло «тойоты» он видит впереди машину. Всего в трех-четырех футах. От нее тянется веревка.
В салоне все пахнет бензином: приборная доска, сиденья, его одежда. Он смотрит на спидометр. Они увеличивают скорость. Шестьдесят. Семьдесят. Восемьдесят. Он пытается пошевелиться, но не может. Его руки и тело парализованы.
Впереди появляются фары.
Слышатся гудки.
Потом раздается скрежет металла. Визжат тормоза. Передняя машина резко сворачивает влево, за ней тянется через дорогу веревка.
Рев клаксона.
Саймон отчаянно пытается нажать на тормоз, салон «тойоты» освещают фары грузовика. Но нога не двигается. Ни на дюйм.
Все поглощает темнота.
Алекс свернул на автостоянку у железнодорожной станции, примерно в миле от моего дома. Я дал ему достаточно денег на билет. Он вылез из машины и пожал мне руку.
Я впервые увидел раны на его пальцах.
— Алекс, сейчас одиннадцать часов, — сказал я.
— Знаю.
— Почему бы не остаться у меня?
— Я все еще в бегах, — ответил он. — Думаю, чем меньше времени вы проведете со мной, чем меньше будете знать, куда я еду, тем лучше для вас.
Он пошел прочь, но потом повернулся и заглянул в машину:
— Знаете, что слышишь последним?
Я вопросительно смотрел на него.
— Перед умиранием.
Я знал. Слышал это, прикованный к кресту.
— Последним слышишь море, — сказал Алекс и кивнул, словно не сомневался, что я понял. — Грохот разбивающихся волн. Шорох уносимого водой песка. Крики чаек. Лай бегущих по берегу собак. Если это будет последним, что услышу в жизни, мне не страшно. Я люблю шум моря. Знаете, почему?
Я покачал головой.
— Он напоминает, как я сидел в пещере на песке в Каркондроке с любимой девушкой.
После этих слов он повернулся и скрылся в темноте.
48
Домой ехать не хотелось, и я провел ночь в мотеле напротив станции. Женщина за конторкой поглядывала на засохшие порезы на моих щеках, на синяк у виска, но ничего не сказала. Плетясь к своему номеру, я видел ее отражение в узком стекле у лифтов. Она смотрела на меня. По телу разливалась тупая боль, но клейкая лента помогала преодолевать ее, хотя повреждения на лице скрыть было труднее.
Комната оказалась маленькой, скромной, но чистой. Я поставил портплед на кровать и немного посидел на краю матраца, глубоко дыша и пытаясь расслабиться. Но чувствовал себя все хуже. Я встал и пошел в ванную. Алекс по дороге останавливался у аптеки, и я купил медицинские принадлежности. Запах бинтов, антисептического крема и пластыря внезапно напомнил мне о том времени, когда Деррин работала медсестрой. Потом вспомнилось, как она ухаживала за моим лицом три недели спустя после приезда ко мне в Южную Африку. Я упал, спасаясь от перестрелки в Соуэто.
— Сегодня стери-стрип, — сказала она, накладывая прозрачный пластырь на рану возле глаза. — Я не хочу, чтобы завтра ты оказался в гробу.
Я скользнул взглядом по своим забинтованным пальцам, по телу, все еще обмотанному клейкой пленкой — по краям ее скапливалась кровь, запекаясь на спине густыми, темными завитками. Сами раны я не видел и вряд ли хотел бы увидеть. Однако знал, что у меня не хватит мужества снять пленку.
Пока еще рано.
Приведя себя в порядок, я подошел к кровати и лег на живот лицом к двери. И спустя двенадцать беспокойных часов проснулся.
49
Я поехал к Мэри тринадцатого декабря, через одиннадцать дней после ее визита. Близился вечер. Машину я вел с трудом, всю дорогу сидел, подавшись вперед. Спина моя затекла после сна, и я чувствовал, как пленка отходит. К тому времени, когда я вылез из машины, боль пронизывала позвоночник.
Я медленно пошел по дорожке и поднялся на крыльцо. Снег у фасада был собран в массивные кучи. В окнах мигали рождественские огни. Мэри появилась на крыльце в последних отсветах меркнущего дня.
— Дэвид.
— Привет, Мэри.
— Заходи, — посторонилась она, глядя на мои порезы и синяки.
Я медленно прошел мимо, преодолевая боль.
— Твое лицо… — сказала она.
— С виду оно хуже, чем на самом деле, — солгал я.
— Что случилось?
— Угодил в драку.
— С кем?
Я не ответил. Она кивнула, словно поняла, что я не хочу об этом говорить. Во всяком случае, пока.
— Приготовлю тебе какое-нибудь питье.
Мэри скрылась в кухне. Я подошел к окнам гостиной. Они выходили на сад. Снег там был совершенно чистым. Ни отпечатков ног. Ни птичьих следов. Ни палых листьев. Казалось, там никто никогда не появлялся.
Мэри вернулась с двумя чашками кофе, и мы сели в кресла.
— Где Малькольм?
— Наверху, — ответила она.
— Как он?
Мэри чуть медлила.
— Неважно.
Я положил перед ней конверт с оставшимися деньгами. Она внимательно на него посмотрела, но не притронулась. Снова взглянула на меня:
— Они тебе больше не нужны?
— Нет, Мэри. Мы уже закончили.
На ее лице не отразилось никаких эмоций. Я подумал, не убедила ли она себя, что все это было ошибкой.
— Закончили? — переспросила она.
— Он был в Шотландии.
— Алекс?
— Алекс.
Рот ее слегка приоткрылся. Все сомнения, что, должно быть, все ей только померещилось, отлетели. Глаза заволокло слезами.
— Что он делал в Шотландии?
— Не знаю, — солгал я.
— Он все еще там?
— Не уверен.
— Ты разговаривал с ним?
— Нет, — снова солгал я и, заставив себя взглянуть на нее, внезапно засомневался, что это верный путь, хотя Алекс попросил меня действовать именно так. — Думаю, он хочет тебя видеть, но не смеет.
