Немного сомневалась насчет денег. Если бы он стал добиваться близости как альтернативы, если бы меж ними повис хотя бы слабый намек на то, что взамен денег происходит оплата натурой, – разумеется, она бы исчезла немедленно и даже дверью, может быть, хлопнула. Она ждала этого – и когда пила его кофе, действительно весьма недурной, и когда вынимала из кошелька доллары, и когда он вдруг разозлился, посуровел и произнес над ее долларами целый монолог о том, как сложно дружить с ментами. Но как ни пыталась уловить момент перехода от денежной темы к постельной – не заметила и ощутила уважение и благодарность; он не соврал, с таким лицом не врут, он действительно не нуждался в ее деньгах и не хотел, чтобы меж ними были какие-то счеты и расчеты. Настолько не нуждался, что даже не похвалил ее щепетильность, столь редкую в наше время, когда множество резвых и бодрых дамочек норовят придержать наличные, а отплатить улыбочкой, поцелуйчиком, многообещающим взглядом или вручением личного мобильного номера всего лишь с одною неправильной цифрой.
Потом был аттракцион с раздеванием и пошлая лекция на тему «какие у меня были женщины и как небрежно я их покрывал», но она простила это своему новому партнеру, в конце концов, она тоже могла прочитать лекцию, примерно такую же; рассказать, как умнейшие тончайшие джентльмены в интимные минуты называли ее «малышка» и обламывали напрочь; не было такого мужчины, с которым она ни разу не обломалась, все без исключения хоть как-нибудь да портили удовольствие: один пыхтел, от другого беспредельно разило табаком, у третьего пальцы были, как напильники, четвертый держал собачку, норовившую пристроиться сбоку в самый интересный момент, пятый – кстати, это был нефтяник Жора – называл собственные яйца не иначе как «Фаберже»... В общем, какая разница, никто не идеален. Почему она никогда никому не читала лекций, но сама выслушивала от каждого?
Очень твердое тело, даже слишком твердое, и спина, и руки, и бедра, но не грубое, и ничего лишнего, нигде ни складки, и еще он оказался очень легким, может быть, не вообще, а по сравнению с Борисом, чьи девяносто килограммов тщательно нарощенного мяса часто мешали и даже раздражали, а сейчас этот другой, новый – словно парил над ней, бесплотный, сухой и горячий, и если касался грудью или рукой – то касался с целью, если сжимал – то не больно, а крепко, если кусал – то для забавы, а не для какого-нибудь бездарного экстрима. Приятно было понимать, что он ничего от нее не ждет и совсем не думает о себе; вернее, думает, но сначала о ней и только потом о себе, а когда она пыталась сама что-нибудь придумать, развернуться как-нибудь или подыграть, или навязать свой ритм – он глухо, коротко возражал или просто молча сильными руками останавливал ее инициативу и приспосабливал иначе, ловчее и – она не сразу себе призналась, но в конце концов призналась – интереснее. И даже эта его манера внимательно, жадно вглядываться, словно в попытке навсегда запомнить, это пожирание глазами, по временам сменяемое слабой, но ясной ухмылкой превосходства, – не мешало ей.
Потом контроль и вовсе исчез, она перестала думать, это он ее заставил перестать думать; в общем, всё делал он, а ей осталось только позволять и вспоминать старинное и давно замыленное слово «отдаваться». Хорошо, когда можно не думать, а просто плыть по воле волн, но так бывает не со всеми, а только с теми, кому доверяешь и над кем имеешь власть. Допустим, протягиваешь ногу к его лицу, мыском ступни вперед, и он хватает пальцы губами и языком, а сам, сволочь, глядит внимательно, но и с веселой безуминкой... Потом она поняла, что скоро будет совсем хорошо, потом это сбылось и вышло даже лучше, чем она предполагала, а потом ей сделалось так хорошо, что даже плохо, а пока пыталась сообразить, хорошо ей или плохо, – стало невыносимо хорошо, слишком хорошо. И одновременно очень плохо.
Тогда, в приступе страха, вздрагивая и покрываясь поверх горячего любовного пота холодным потом отвращения, рванулась прочь. Отрезвела, отдышалась; смотрела, как в метре от нее глухо рычит голое жилистое нечто, трепещет разочарованно, зовет, алчно тянет, хватая за запястье пальцами, вдруг удлинившимися, многосуставчатыми, нечеловеческими, раскаленными. Подползает, хрипя и сглатывая, сложно шевелится, перекатывая тонкими твердыми мышцами. Хочет. А в голове ничего, кроме звона и ударов сердца. И вот наконец появляется первая связная мысль: надо бежать. Вставать и уходить. Спасаться. К нему – нельзя. Хотя – было бы весьма... Еще полчасика можно было бы... Но нет. Хочется – перехочется. Слишком сладко. Так сладко не бывает. Он намеревается не ублажить ее, не трахнуть, а погубить. Он едва не сделал это. Он сожрать ее решил. И всё, что между ними произошло – и сейчас, на простынях, и раньше, в ресторане, все эти беседы, возвращение украденного барахла, – всё было поеданием. Выедались мозги, выдергивались и наматывались на вилку нервы, высасывалось дыхание – что будет дальше? Обглодает до костей, отполирует языком и деснами, выкусывая мельчайшие хрящики? Так ее папа вчера поедал курицу, оставляя после себя лишь кучу фиолетово-розовых костей без единой пленочки мяса.
А оно смотрело, как настоящий человек: печально и приязненно. Глухо простонало, что не наелось. «Еще наешься», – пообещала она, удивляясь собственному голосу: сказала тихо, доверительно, и губы сами собой раздвинулись в многообещающей улыбке. Нельзя его злить; нельзя, чтобы оно что-то заподозрило.
Оно испугалось. «А вдруг ты больше не придешь?» Чуть ли не слеза блеснула в белом глазу.
«Приду, – твердо ответила она и сыграла блудливый вздох. – Можешь не сомневаться».
Оно облизало губы.
«Ты не придешь... Такие, как ты, приходят к таким, как я, только один раз, из любопытства...»
«Я пришла не из любопытства, – сказала она. – По другой причине. Ты не поймешь».
И ушла в ванную, и заперлась.
В ванной надо запираться. Однажды девочка Лю оказалась в гостях у знакомого мальчика и по юной глупости уступила его домогательствам, после чего ушла в ванную, приводить себя в порядок, а знакомый мальчик вдруг решил, что ему дали мало и плохо, выпил полбутылки водки и влез к ней под душ, с намерением продолжить, а она продолжать не хотела; всё закончилось едва не дракой, совместным падением и ссадинами.
Ванная комната, разумеется, была стерильна, и на особой полке стояли тут банки и флаконы с разнообразными моющими средствами, везде были салфетки и полотенца, и влажные, и бумажные, и махровые, и черт знает какие, и в нижнем ящике шкафа обнаружились десятки новых упаковок с резиновыми перчатками. «Трупы он здесь расчленяет, что ли? – подумала она почти равнодушно. – И, между прочим, я так и не увидела его коллекцию ушей».
Трахаться он умеет, да. Значит, всё остальное тоже умеет. И подарки ментам носить, и конфискованное золото из сейфа у следователя вытаскивать. И уши отрезать. И Бориса он сожрет без усилий. Ее Бориса. Ее принца на белом коне. И коня заберет, и всё остальное. И ничего ему Борис не сможет противопоставить, силы неравны. Человек людоеду не противник. Сейчас, вон, школьницы с ума сходят по книжкам про вампиров, и фильмы уже сняли в Голливуде, про то, как юные сексуальные вампиры малолеток в себя влюбляют, и везде, в каждом фильме и в каждой книге особо подчеркивается, что люди для вампиров – пища. Это неспроста. Так род человеческий расписывается в своей слабости и предчувствует появление нового сверхсущества.
Но это будет не припудренный смазливый мальчик с клыками. Это будет упырь со скучной внешностью. Тусклый, никакой. Средних лет, среднего роста, отвернешься – сразу забудешь. Одень его в дорогой костюм – будет выглядеть солидно. Наряди в обноски – покажется ничтожеством.
Это будет существо, равнодушное к деньгам. И к машинам, и к жизни красивой. Никакой роскоши, она оставлена людям. Пусть люди слабеют в драке за золото, за кожаные кресла, за офисы со стеклянными стенами. Людоед не привлекает к себе внимания, он берет главное, то, чего нельзя купить за деньги. Естество человека. То, что душу с телом скрепляет. Он выедает соединительную ткань, и человек рассыпается на составные части – душа направо, тело налево, деньги и прочее говно сыпятся в грязь. И ключи от лондонских квартир, и брелоки от «бентли», и карточки кредитные, и айфоны, и айподы, и айпэды – остается только жалкое «ай... ай... ай...» и ничего больше.
Глава 18
Сэнсэй
В кимоно Мудвин выглядел очень мужественно и смешно. Мила удержалась от улыбки, а Монахова, девушка непосредственная, не выдержала и рассмеялась. – Хорошо выглядишь, – сказала Мила. – Только пояс очень грязный.
Мудвин не ответил. Судя по выражению лица, он был не слишком рад гостям.
За его спиной носились по залу два десятка детишек. Топот, визг, вопли; прохладный воздух дрожал от восторга.
