твое и делился всем, чем мог. Ты не научил меня жизни, но помог разобраться в смерти. Я очень тебе благодарна.
Записала все это перед сном, легла спать. В середине сна приподнялась, чтобы задать тебе вопрос: «Кстати, я рассказывала тебе?» – и заметила, что ты исчез. Ты не был настоящим собеседником, но я с тобой будто бы – как всегда – поговорила.
Часть седьмая
Глава первая
Некрологи
Она любила писать некрологи – на ее странице вконтакте только упоминания умерших, прощания с ними, больше никаких записей. Она заметила, что у ее любимого преподавателя в фейсбуке[24] тоже – записи о том, в котором часу состоится панихида, и больше ничего – ни размышлений о политической повестке, ни цитат из студенческих работ с насмешливыми комментариями. Она сказала об этом человеку, в которого когда-то была влюблена:
– Ты заметил, что у него на странице – только панихиды?
– Нет, но заметил, что у тебя на странице – только некрологи.
Последняя запись на странице преподавателя была о панихиде ее бывшего начальника, ее названного отца. Последним некрологом на ее странице был некролог Эдуарду Лимонову, который умер за неделю до того, как пришла весть о смерти одного из главных мужчин ее жизни. Она не смогла написать о начальнике некролог, только – захлебываясь слезами – читала чужие.
Эдуард Лимонов – как и начальник – умер за несколько дней до карантина, через два месяца после того, как ВОЗ назвала COVID-19 пандемией (она читала эту новость с утра, вставая с холодной январской постели, где спала в равнодушном к миру одиночестве; не почувствовала ничего). Информация о смерти Лимонова застала ее, когда она вела урок по скайпу на айпаде – сверху, над скайпом, мелькали уведомления – сначала с новостных сайтов, потом сообщения друзей. «Умер Эдуард Лимонов», «Ты читала? Лимонов умер???» Казалось, что Эдуард Лимонов никогда не умрет. Она поделилась новостью с учеником – он тоже взволновался.
На следующий день она написала некролог:
узурпация власти: «ну ничего, лимонов еще жив»
падение рубля: «зато лимонов живой, бодрый»
пандемия: «таня, мы же договаривались, что конец света наступит, когда не станет лимонова»
вчера, 17 марта 2020 года, умер эдуард лимонов.
нам – детям, ничего не понимающим в этом мире, – нужен взрослый, дед, отец, который скажет, что он точно знает, что делать.
нам не нужен скучный, всезнающий «взрослый», нам нужен тот, кто скажет, что мы свободны, что мы можем делать все, что захотим, и если нам что-нибудь за это будет, то мы это переживем, а если не переживем, то – черт бы с ним, наша смерть станет национальным трауром. но лимонов такой один – был, есть, будет – поэтому нам – хватающим последнюю пачку гречки с полки «Ашана», постящим в инстаграмах[25] глубокомысленное «самоизоляция, день третий», торгующимся с авиакомпанией «победа», с ужасом наблюдающим за крушением корпораций, нам, бездействующим по отношению ко всему, что происходит в нашей стране, – очень важно помнить, что когда-то, совсем недавно, один наш современник «все потерявший, но ни хуя не сдавшийся» сидел на нью-йоркском балконе, смотрел вниз, и у него было «много времени впереди».
но, наверное, сейчас – выйдя из съемной квартиры (а ведь мог купить несколько собственных) на последнюю в жизни – смертельную – операцию, предвещая «национальный траур» и требуя «закрытые от общественности» похороны, – он сидит на этом балконе и ухмыляется тому, как рушится весь – оставленный «детям» – мир.
Под ним – сорок три лайка и четыре репоста. Для ее старенькой странички вконтакте – это много, обычно у нее десять-пятнадцать лайков и один репост. Она думает о том, что не написала ничего неочевидного и, может быть, даже пережала с драматизмом, но для нее не имело значения то, как друзья и подписчики отреагируют на пост, ей было важно поделиться эмоцией, написанные – искренне, а не по служебной надобности – некрологи похожи на зажигалку, которую подносят к леденящему ощущению смерти.
Она не написала ни одного некролога своему начальнику. Пыталась зафиксировать эмоции в заметках на айфоне, но собрать их воедино – не получалось. Кем он был – для нее? Другом, наставником, авторитетом, идеальным собеседником? Человеком, которого она – как и других названных отцов – придумала, чтобы жить в иллюзии защиты? Кем он был для других? Человеком из «Википедии», гениальным исследователем, каким-то преподавателем, превосходным лектором, талантливым писателем, въедливым библиографом? Ей нравилось собирать образ начальника из некрологов других людей, тех, кто его очень хорошо знал: вот итальянская исследовательница рассказывает, как он любил выпивать пиво и коньяк, когда приезжал к ней, в Рим, ей кажется, что он приезжал последний раз совсем недавно, но – если посчитать – это было давно, до того, как у него обнаружили заболевание желудка и он перестал пить крепкий алкоголь; они ходили около фонтанов и развалин и говорили о литературе, потому что ни о чем, кроме как о литературе, он не мог говорить так запальчиво, с такой влюбленностью. Вот его бывшая секретарша делится нежностью – он задерживался после работы и долго разговаривал с ней, спрашивал, как она живет, помогал, когда нужно было помочь, он никогда не рассказывал ничего о себе, говорил только о ней, ей сейчас неловко, а тогда это казалось естественным. На панихиде выступали его коллеги по университету – говорили, что он был «кирпичом в сюртуке», загадочным человеком, всегда сдержанным, всегда собранным, готовым помочь, но при этом закрытым, открывающимся не всем.
Для нее он не был «кирпичом в сюртуке», еще она знала о том, что – если бы он оказался на этих похоронах, то улыбнулся бы такому определению: «кирпичом в сюртуке» обожаемый им Розанов называл Сологуба. Она любила задавать вопросы, поэтому знала о нем гораздо больше, чем другие – не задававшие ему вопросов, воспринимавшие его – гениального библиофила – составителем комментариев к их собственным жизням.
Для нее он был – своим – какой бывает пришедшая с работы мама, переодеваясь в домашний халат, каким оказывается отец, когда меняет преподавательский костюм на дачные треники. Он поздравлял ее с днем рождения, присылал цветы и – неизменно, каждый год – имейл со словами: «Вот тут в аттачменте вам всякие коты и прочая живность», действительно – прикрепляя документ с котами и всякой живностью. Ей становилось тепло от этих сообщений, она любила их получать.
Он рассказывал о том, как учился в Литинституте, как переехал в Москву из родного города, как оставил там бывшую жену и дочь (она не знала, но чувствовала, что он не был инициатором развода, такие, как он, не разводятся, а живут делом жизни, поддерживаемые – в идеале – невзрачной и любящей женой, но – на практике – они выбирают в жены тех, кто тоже хотел бы иметь дело, тех, кто оказались главными героинями собственной жизни; эти героини и бросают таких, как он, – направленных к миру, но не к ним, отвечают разрушением и болью на равнодушие). Он любил дочь – писал ей письма – вежливые, приветливые, нейтральные. Дочь отвечала ему тем же – сдержанной нежностью. «Привет! В мае ты будешь дедушкой! Я, кажется, соскучилась».
Он показывал ей студенческие фотографии – острые скулы, длинные волосы – прическа в стиле шестидесятых (хотя он родился только в шестьдесят первом) – кажется, она называется shaggy, очки в роговой оправе, которые создавали законченный образ. Губы тонкие, как нитки. Ямочка на одной щеке – открывается при улыбке, – она оставалась до последнего дня его жизни, на панихиде – воя от горя – его мать вспоминала об этой ямочке: «Солнце мое, зайчик мой, как же я без тебя? Приходит домой, улыбается, и жизнь лучше становится. Как же я теперь?»
Она – тоже – не видела ни смысла, ни мать, ни гроба – глазами, которые застили слезы.
На панихиде не было его дочери. Только мать. Панихида проходила в Москве, а дочь осталась там, в городе отцовского и своего собственного детства. Дочь находилась со своей дочерью. «Поздравляю с дочерью! Это дело хорошее, желаю вам всяческих успехов в этом». – «Спасибо, мы сами очень рады! Два года мечтали».
Родной дочери на похоронах не было. Там оказалась только она – названная дочь.
На работе им выделили автобус, чтобы они – всем коллективом – могли приехать на похороны. Она не хотела коллективом, она хотела сама, в одиночестве. Но у нее был парень, который не мог выдержать ее молчаливого горя и проживал его – это горе – с ней (до их окончательного расставания оставалось ровно полгода). Накануне панихиды она купила много – четное число – красных роз – потратила почти
