локтем, нашел телефон, набрал 911, сказал, что медведь вернулся и доедает труп, скорее, скорее сюда!
Когда я вернулся на кладбище, Либби наклонила лицо к морде медведя. Слова ее были смутными из-за того, что у нее начали расти зубы, но я все еще понимал ее. Она извинялась как могла. И она называла медведя по имени. Грустноглазый.
Я наклонил голову, осознавая это имя. Так Дед называл щенков лунной собаки, которых принес в картонной коробке, как урок для своих троих щенков.
Я подумал, что это имя – какое-то искаженное заимствование из чужого языка.
Я ошибался.
Так вервольфы говорят, что им жаль.
Так вы признаете личность в животном. Так вы говорите, что видите ее в них, да. И вам жаль, что должно быть так. Дед сказал это тому щенку, прежде чем раздавил ему голову, и теперь Либби гладила шерсть этого огромного медведя, целуя его в нос с глазами, мокрыми от слез.
А затем ртом, снова полным острых зубов, с кровоточащим носом, она обняла левой рукой огромную медвежью голову.
Так она могла укусить его за плечо.
Она укусила сильно и глубоко, вырвала большой кусок и выплюнула его в траву.
Медведь отпрянул, словно проснувшись от собственного рева.
Либби встала, обошла его, положила мне руку на плечо, чтобы увести меня прочь. Чтобы оставаться между медведем и мной.
Дело в том, что наш укус передает волка человеку.
Зверю он передает голод, ярость и безумие.
Это как мгновенное бешенство. Финальная стадия, ускоренная.
Даже олень, которого ты кусаешь перед тем, как он убегает, через пару минут возвращается к тебе. Не бьет копытом и не пыряет рогами, а кусает своими плоскими зубами.
Зараженное животное не проживет больше часа. Недостаточно, чтобы получить настоящее имя. Но это плохой час.
Этот медведь только пробуждался для этого.
И именно тогда я понял настоящий план Либби.
Она не собиралась ни с кем говорить.
Все должен был сказать этот медведь одним своим присутствием здесь. Он долго качался в своем вагоне взад-вперед, чтобы вырваться наружу, и он бродил в канаве на федеральном шоссе достаточно долго, вынюхивая еду, а здесь ее практически подали на блюде.
Мой звонок по 911 дал всем этим хорошим парням шанс нашпиговать свинцом этого честного гризли.
Они прямо дрались за право пробиться в дверь.
К тому времени как мы притормозили, тюрьма была брошена.
Либби оставила «Импалу» на ходу, вошла в передние двери и через минуту вышла с Дарреном.
Вот так просто.
Даррен глотал воздух, словно клаустрофоб, каким он и был, кожа его шла мурашками, руки дергались.
Он был на пределе. Единственное, что удерживало его от обращения, как оказалось, была история Деда про дверные ручки.
Он не хотел проламываться сквозь прутья решетки своей камеры только ради того, чтобы попасть в камеру побольше.
Это спасло ему жизнь. Стволы остались на стойке и в кобурах.
Поскольку он еще не мог вести, за руль села Либби. Другая сторона города пульсировала полицейскими мигалками. Загремели выстрелы, миновали нас, продолжали греметь, окна вдоль по улице вспыхивали и темнели.
В замедленной съемке перед нами пробежал высокий человек в халате и одном шлепанце. Он держал в руке ружье, в другой – двух-трехдневного младенца, его пальцы поддерживали головку новорожденного так же осторожно, как ты держишь футбольный мяч. Или как ты держишь последнюю оставшуюся частицу своей жены, которая похоронена у церкви.
Наверное.
Я провожал его взглядом долго, как мог.
– Стало быть, мы взломали этот курятник? – сказала Либби, оглядываясь на младшего брата, который теперь был совсем седой, подбородок весь в щетине.
Даррен коснулся капли крови у ее рта, вытер ее о щиток – к утру она станет засохшим Х, и схватил другую бейсболку с коврика, глубоко напялив ее себе на голову.
У большого красного светофора на Мэйн-стрит он показал взглядом на трепещущее белое пятнышко между кирпичами.
– Я-то думал найти работу, – сказал он. Затем: – Почему тут медведем смердит?
– Теперь тут смердит заключенным, – сказал я, хотя и любил его.
Он накренил свое боковое зеркало движением, отточенным до совершенства в десятках машин на тысячах миль, и на миг посмотрел мне в глаза, говоря мне, что заключенный – я.
– Это даже не… – сказала Либби, осекшись, поскольку узкий переулок возле нас внезапно загрохотал от низкого и тяжелого «Гранд Маркиза».
Четыре лица повернулись к нашей «Импале», прожигая нас глазами.
Мы нарушили их обед. Может, в обеих Каролинах было достаточно тяжело с мертвыми евреями, чтобы поддерживать их мясом. Может, теперь их накроют при попытке поймать живого.
Три девушки на заднем сиденье хватались за спинки передних сидений, словно они были готовы выскочить из водительской двери, как только их мамочка ее откроет. А Даррен с Либби были слишком измотаны, чтобы драться.
– Мы можем обогнать их? – спросил я с заднего кресла. Кожа у меня пошла мурашками так, как никогда в жизни.
– Мы вервольфы, – сказал Даррен, еще глубже надвигая бейсболку, а Либби, задымив полудохлыми шинами этой совершенной невероятной «Импалы», рванулась вперед в ночь, к федеральной трассе, без крышки на кузове, с датчиком температуры в красной зоне, как всегда, без ремней безопасности, с верной смертью, смотревшей из зеркала заднего обзора.
Когда-нибудь, когда я буду рассказывать своим внукам о том, как мы ездили в Северную Каролину, я закончу на этом месте, сказал я себе. Я закончу на том, как три вервольфа неслись, сломя голову, на родину.
Если, конечно, такая штука есть.
Глава 14
Вервольф Алькатраса
За одну восьмичасовую смену ее не уволят, повторяет тетя заключенного на кухне. Боссы ведь понимают, что работник может заболеть, верно?
Дядя заключенного говорит, что это не касается продавца на заправке, сестренка.
Они оба расхаживают взад-вперед по потрескавшемуся линолеуму.
План тети – гнать четыре часа подряд на восток до Миссисипи, приехать в часы приема утром, а потом вернуться. И не вылететь с работы.
– Если ты вернешься вообще, – говорит дядя.
– Я не подобралась бы так близко, если бы не попыталась, – говорит тетя.
– Ты ничего ему не должна, – говорит дядя. – Он получил по заслугам. Ты не видишь в этом схемы? Ты знаешь, как мотылек летит и летит на свет, пока не сдохнет?
– Он не как Рыжий, – говорит тетя. – Он просто оказался не в том месте и не в лучшее время моей жизни.
– Так ты называешь свою сломанную челюсть.
– Я не говорю, что он безупречен, – говорит тетя и, прежде чем уйти, становится
