К Насте навострился? А вот кукиш тебе.
– Никеша, сей миг за дверь выставлю и не погляжу, что ты старик немощный, – Вадим насупился.
– Я-то чего, я-то уйду, – радовался зловредный. – А боярышни тебе нынче не видать, как своих ушей. Что, выкусил?
– Дед, не зли меня, – Норов кулаки сжал. – Знаешь чего, так говори!
– Расколыхался, гляньте, – дедок хохотнул. – Боярыня увела Настю в свою ложню, велела там ночевать. Иди теперь, тащи ее за косу, но знай, Ульяна тебе все волоса повыдергает и морду расцарапает до горки. Я б поглядел на такое-то, – писарь смеялся уж в голос.
Вадим прищурился злобно, но тем писаря не пронял; Никеша долгонько еще хохотал и потешался над боярином. Норов и не слышал его, сердился на Ульяну, хоть и признавал ее правоту, какая поперек горла ему встала.
– Вадимка, ты не печалься, – дед унялся и тяжко поднялся с лавки. – Завтра пойдешь с Ольгой стрелы метать? Так я подмогну. Боярыне глаза отведу, а ты давай, скачи козлом к Настасье. Она ведь тоже пойдет глядеть? И как не пойти, все Порубежное соберется.
– Связался чёрт с младенцем, – Норов оглядел писаря. – Ты супротив Ульяны? Никеша, ты уж заранее обскажи попу, как тебя отпевать, громко иль потише.
– Ты, Вадимка, парень не глупый, но что до бабьего племени – теля телём. Много ты понимаешь про боярыню. Она, чай, тоже баба и не старая еще, – писарь напустил на лик задумчивости горделивой.
– Свататься к ней порешил? – Норов кивнул весомо, пряча улыбку в усах. – Что ж, слова поперек не скажу. Только чур потом мне не жалься, что сладить с ней не смог.
– К боярыне? – дедок губами пошамкал, раздумал. – Избави бог. Изведет меня за пару дён. Ей иной муж нужен, какого сама выберет. Чую, такой еще не родился.
Норов лица не удержал и засмеялся:
– Чем чуешь-то, дед? – утирал слезы смешливые с глаз.
– Чем, чем, – озлился зловредный, – тем, что у тебя еще не выросло!
– А у тебя уж отсохло? – Вадим наново хохотал.
Никеша попыхтел маленько, а потом и сам залился тоненьким смехом. Долго еще унимались, смеялись, позже разошлись: Никеша поплелся в малую клеть, какую выпросил у Вадима уж года три тому, а сам Норов вышел во двор.
Бродил по темени, не знал, куда деть себя. С той маяты пошел пугать дозорных, чтоб не спали. Те и не храпели, а дело свое делали справно. Потому и вернулся Норов на подворье, да стоял, слушал тишину ночную. Дышал жадно, глотал прохладу весеннюю, душистую. Потом огляделся, скинул кафтан, бросил на приступки крыльца и быстрым шагом, сторожась, пошел вкруг хором и встал под окнами Ульяниной ложницы.
Чего дожидался и сам не ведал, но дождался. Ставенка тихо скрипнула и в оконце показалась Настя: коса разметана, рубашонка тонкая, а глаза блестят, что звезды. Норов, ступая тихо, подобрался к окну и шепнул:
– Настёна… – боле ничего не сказал, глядел, как боярышня вздрагивает и оборачивается на него.
Молился, чтоб не закричала от испуга, и она не подвела: смолчала, только брови изогнула тревожно.
– Вадим Алексеич. – Шептала так тихо, что Норов едва разбирал. – Стряслось чего?
Вадим подобрался еще ближе, прикипел взором к боярышне:
– Ты чего не спишь? Ждешь кого? Лучше сразу признайся, не надумала ли опять бежать? – и говорить об том не хотел, но память злая сама подкинула думку гадостную.
Сказал и замер, ждал, что Настя скроется, осердится, а она нет, ничего:
– Ты меня стеречь пришел? – глаза распахнула, изумлялась. – Ты не тревожься, я не уйду, – помотала головой: кудряхи подпрыгнули.
– У тебя сторож пострашнее меня будет, – обрадовался, что Настя не озлилась. – Гляди, боярыню не разбуди. Обоим достанется за ночные-то разговоры, – пугал, улыбку прятал.
Настя отвернулась от окна, видно, глядела не проснулась ли тётка, а уж потом зашептала:
– Тётенька завсегда крепко спит, а нынче особо. Утомилась за день, захлопоталась. А я вот уснуть не могу… – брови выгнула печально. – Душно в ложне, а тётенька тепло любит, ставен не позволяет отворять.
– Тесно тебе в Порубежном? – и Норов вслед за боярышней запечалился.
Настя помолчала немного, потом высунулась из окошка; Норов подскочил к ней, жалея, что под теткиной ложней никакой лавки нет, чтоб ближе встать к боярышне.
– Я привыкну, – и смотрела так светло, так чисто, будто дитё винилось перед мамкой, сулилось более не безобразничать. – Не тревожься обо мне.
Вадим взвыть хотел, да не стал пугать девушку, что так доверчиво глядела на него сей миг. Смотрел на нее, подняв высоко голову, и любил еще крепче.
– И ты не тревожься. Вскоре будет просторно, вольно. Ворота крепостные открою, чтобы тебе дышалось легко, – обещал и твердо верил в свои слова.
– Это как? – Настя глаза распахнула шире некуда.
– А так. Запоры скину и привольно будет.
– Вадим Алексеич, ты что такое говоришь? А если ворог?
– То моя забота, а ты сиди и жди.
– Ждать? – боярышня растерялась совсем.
– Да. До шапки лета, – усмехнулся, подмигнул.
– Боярин, да шутишь со мной, – обиделась и отвернулась.
– Настя, вот те крест, не шучу, – ухватился за подоконник, потянулся к девушке. – Да повернись ты, свалюсь.
– Ой, – Настасья всплеснула руками, потянулась к Норову, ухватила за ворот рубахи и держала изо всех силенок.
Тут уж Норов не выдержал, прыснул смехом, соскочил на землю, тем и разбудил тётку.
– Настя, что ты? – сонно спросила Ульяна. – Что там топчешься? Ночь-полночь, а ты полошишься.
– Так…я… – Настасья замялась, – Так серый прибежал, скулит.
– Гони его, – шипела тётка. – Бегается шерстнатый, спать не дает.
– Кыш, кыш, – Настасья махала рукой в окошко. – Иди, серенький, ступай отсюда.
Норов потряс головой, хохотнул тихонько и пошел. А как иначе? Не стоять же под окном до утра. Но так-то глянуть, и это можно. В ложне тоска, а тут Настя рядом. Все ж шагал к крыльцу, да вспоминал, как потешался над парнями, что до рассвета подпирали стенки у девичьих окошек.
– Ну простите, мужики, кабы б знал, что все вот так, слова лишнего не кинул, –
