Человѣку нужно знать, зачѣмъ страданія потому, что человѣкъ понимаетъ и не можетъ понимать иначе страданія какъ то, чего не должно быть, какъ то, что должно быть уничтожено, какъ то, что должно служить поводомъ для его дѣятельности, имѣющее цѣлью уничтоженіе его.
Въ самомъ дѣлѣ, съ тѣхъ поръ, какъ сознаетъ себя человѣкъ и все человѣчество, вся животная дѣятельность людей вѣдь состоитъ только въ томъ, чтобы, находя причины страданій, избавляться отъ нихъ.
Человѣкъ испытываетъ страданія голода и узнаетъ причину страданій – отсутствіе пищи, и выводъ, дѣлаемый имъ изъ этаго, выражается въ его дѣятельности, состоящей въ работѣ для приготовленія пищи.
Человѣкъ обдираетъ ноги по камнямъ, и выводъ состоитъ въ дѣятельности приготовленія обуви. Такъ это вообще, но въ частности тоже происходитъ и въ каждую минуту съ каждымъ изъ насъ. Я сѣлъ на гвоздь, мнѣ больно, я отъискиваю причину, и слѣдствіе вытекаетъ само собой. Я устраняю гвоздь или пересаживаюсь на другое мѣсто. Вся жизнь сложена изъ страданія224 и избавленій отъ него и, когда эти состоянія имѣютъ для насъ ясную причину и послѣдствіемъ его является дѣятельность, устраняющая страданія, мы и не чувствуемъ ихъ какъ страданія и не замѣчаемъ ихъ.
Но испытываемыя нами страданія усложняются: причины ихъ и дѣятельность для устраненія ихъ выходятъ за предѣлы нашей личной и страданія представляются намъ необъяснимыми. Но понятіе наше о страданіяхъ, почерпнутое нами изъ нашего личнаго опыта, остается то же. Страданія, причины которыхъ мы не видимъ въ своей жизни, остаются все тѣмъ же, чѣмъ то такимъ, чего не должно быть, что произошло отъ ошибки (заблужденія грѣха) и что должно быть исправлено. Какъ бы непонятна не была причина страданія, какъ бы невозможно ни было исправить ошибки, произведшiе его, страданія мы все таки понимаемъ какъ то, что произошло отъ ошибки, за которую мы наказаны, и что должно быть исправлено и искуплено. Мы не можемъ225 представить себѣ безъ этихъ условій страданія.
Кто-нибудь виноватъ и кто-нибудь долженъ искупить. И тутъ то для человѣка, понимающаго свою жизнь какъ существованіе отъ рожденія до смерти, безсмысленность страданія, когда я, не имѣя другой жизни какъ личную, могу быть причиной страданій внѣ моей жизни, и страданиями,226 своей личной жизнью долженъ выкупать ошибки прежнихъ людей.
Для человѣка, понимающаго свою жизнь, какъ существованіе, начинающееся здѣсь, нѣтъ и не можетъ быть никакого объясненія страданій, того самаго, что важнѣе всего въ жизни человѣка. И какъ хорошо мы не умѣли бы разными разсужденіями устранять мысль о смерти, однихъ страданій, угрожающихъ и постигающихъ со всѣхъ сторонъ человѣка, совершенно достаточно, чтобы несомнѣнно убѣдить его въ безсмысленности, ничтожности и такой бѣдственности жизни, что гораздо лучше убить себя сразу какимъ нибудь легкимъ и короткимъ способомъ, чѣмъ подвергаться всѣмъ тѣмъ разнообразнымъ ужасамъ страданій, которые со всѣхъ сторонъ ждутъ человѣка. – Вѣдь если бы люди дѣлали только тѣ выводы, которые неизбѣжно слѣдуютъ изъ ихъ міросозерцанія, человѣкъ, понимающій свою жизнь, какъ личное существование здѣсь, ни минуту бы не остался жить. Вѣдь ни одинъ работникъ не пошелъ бы жить къ хозяину, который уговоромъ бы поставилъ то, что если ему вздумается, онъ позволитъ только нѣкоторое время работнику жить спокойно, но, если вздумается, то будетъ жарить его и тѣхъ, кого онъ любитъ, живыми, или сдирать кожу, или вытягивать жилы <и тоже дѣлать со всѣми тѣми, кого любитъ работникъ>, дѣлать то, что онъ на глазахъ нанимающагося дѣлаетъ уже со всѣми своими работниками. Если бы люди дѣйствительно вполнѣ понимали жизнь такъ, какъ они говорятъ, что ее понимаютъ, ни одинъ отъ одного страха страданій не остался бы жить ни одной минуты.
Да, ничто очевиднѣе страданій и неизбѣжнаго ужаса передъ ними, не показываетъ людямъ невозможность понимать жизнь какъ существованіе только здѣсь и необходимость понимать ее какъ нѣчто, выходящее за предѣлы этой жизни.
Объясненіе то, что есть Богъ, награждающій тамъ за страданія здѣсь, ничего не объясняетъ, потому что, если Богъ награждаетъ людей тамъ за страданія здѣсь, то онъ дѣлаетъ это только потому, что онъ справедливый. Если же онъ справедливый, то онъ не могъ и подвергать людей незаслуженнымъ ужаснымъ страданіямъ здѣсь. Если же Богъ, какъ это говорится въ Библіи, взыскиваетъ на дѣтяхъ грѣхи родителей, то это еще хуже. Ребенокъ ни въ чемъ не виноватъ, за что же съ него сдираютъ съ живаго кожу? Богъ, карающій и мучающій невинныхъ, есть Богъ нетолько несправедливый, но злой и не разумный, т. е. нѣтъ Бога. Объясненіе же, что люди прежде согрѣшили, и искупленіе всѣхъ этихъ грѣховъ взялъ на себя Искупитель, и что потому страданій этихъ нѣтъ больше, только голословно отрицаетъ то, что есть. И никакая вѣра въ то, что нѣтъ тѣхъ страданій, которыя есть, не уничтожитъ моего вопроса о томъ, зачѣмъ страданія.
Всѣ эти объясненія ничего не объясняютъ: объясняетъ только одно: то, что тотъ грѣхъ, который сдѣланъ до моей земной жизни и страданія отъ котораго я несу, сдѣланъ мною же и что всякій грѣхъ, который я сдѣлаю въ своей жизни, я же и понесу въ страданіяхъ слѣдующихъ поколѣній.
Объясненіе возможно одно въ сознаніи своей жизни въ жизни внѣ себя въ жизни всего міра. Въ томъ то и дѣло, что человѣкъ не можетъ жить одинъ для себя однаго, не можетъ спастись одинъ, что нѣтъ для человѣка однаго его личнаго блага. Въ томъ то и дѣло, что заблужденія человѣка производятъ страдания человѣка; страданія человѣка суть послѣдствіе заблужденій человѣка. Человѣкъ же заблуждающійся и страдающій не есть одинъ личный человѣкъ, я, Левъ Николаевичъ, a человѣкъ – это всѣ люди и теперь живущіе и прежде жившіе и тѣ, которые будутъ жить – это сынъ человѣческій, какъ называетъ это Евангеліе. И жилъ и живетъ и можетъ жить въ насъ только онъ, этотъ сынъ человѣческій, тотъ, который не только связанъ, но есть одно со всѣми людьми, который своимъ страданіемъ выкупаетъ и свои и чужіе грѣхи, своимъ заблужденіемъ, производитъ свои и чужіе страданія и своимъ избавленіемъ отъ заблужденія избавляетъ себя и другихъ отъ страданій.
Любовь есть та положительная сила, которая соединяетъ людей въ одно. Страданія это та же отрицательная сила, показывающая намъ невозможность нашего отдѣленія другъ отъ друга. Для любви нѣтъ страданія; страданія чувствуются только тѣмъ, кто хочетъ разорвать связь, соединяющую людей. Это та цѣпь, боль отъ которой онъ чувствуетъ, стараясь разорвать ее. <Страданія чувствуются только тѣмъ, кто хочетъ разорвать эту цѣпь.
Страдаю я или другой человѣкъ. Что же это значитъ? Это значить то, что обозначилось заблужденіе, грѣхъ, отъ котораго еще не избавился я или другіе люди, значитъ, что для меня обнаружилось то заблужденіе, которое должно быть исправлено. Неужели мы бы хотѣли, чтобы заблужденія наши были бы скрыты отъ насъ, чтобы мы гибли, не замѣчая этаго?>
–
Комментарии А. И. Никифорова227
«О ЖИЗНИ».
ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ.
3 мая 1886 г. Л. Н. Толстой познакомился с приехавшей в Ясную поляну Анной Константиновной Дитерихс, будущей женой В. Г. Черткова, сотрудницей «Посредника» и ближайшей виновницей создания книги Толстого «О жизни».
Летом того же 1886 г. «Лев Николаевич возил сено для бедной вдовы и, ударившись ногой о телегу, долго после страдал от этого ушиба, получив рожистое воспаление и другие осложнения. Ему долго пришлось лежать» (Воспоминания С. А. Толстой, ТЕ, 1912 г.). Произошло это около 4 августа, потому что С. А. Толстая в письме к А. А. Фету от 15 августа 1886 г. писала: «Сижу теперь 11-й день у постели Льва Николаевича. Он нас ужасно напугал. Началось с жара в 40°, рвоты и боли в ноге. Жар всё время не проходит; на ноге язва, нарыв и рожа. Он страшно страдает, исхудал и ослаб».
Болезнь была настолько серьезная, что Толстой думал о смерти. В письме к А. А. Толстой (точно не датированном) он пишет: «О ноге там говорят, что воспаление накостницы и рожа и т. п., но я знаю очень хорошо, что главное в том, что я «помираю от ноги», как говорят мужики, т. е., нахожусь в положении немного более близком к смерти, чем обыкновенно, и именно от ноги, которая указывает на себя болью. И это положение, как и вы прекрасно говорите, – чувствовать себя в руке Божией – очень хорошее, и мне всегда желается в нем быть и теперь не желается из него выходить» (ПТ, стр. 344). Письмо дальше высказывает ряд мыслей о смерти и жизни, темы, которые очень значительно захватывают внимание Толстого, как он сам несколько позже придается в ответе на письмо А. К. Дитерихс. Последняя именно в период этой болезни – 12 сентября 1886 года из Петербурга написала, а 16 сентября послала Толстому длинное письмо, в котором, извинившись за беспокойство, сообщала Толстому свои тревоги зa его здоровье. «Я знаю, писала она, что это маловерие и что не следует бояться за вас, когда вы сами так спокойно и здраво относитесь к явлению смерти. Вспоминаю ваше письмо и Фейнермана письмо к О. Озмидовой о смерти и вечности и помню, что они произвели на меня должное впечатление, они совпали с моим настроением. Именно тогда я много думала о смерти и старалась выработать в себе полное примирение с возможностью умереть каждый день, каждый час… Вот и это время я неспокойна, мне тяжело, невольно тяжело, что я всё мучаюсь, думая о вашей болезни. В такие минуты я чувствую, что почва уплывает из-под ног и что вопросы, цепляясь один за другой, наполняют мою слабую голову и затуманивают ее. – Зачем смерть, когда такие люди так нужны? Что мне докажет целесообразность этого? Куда девать это чувство, вносящее разлад в мои мысли, как победить его, согласовать с разумом, сделать его законным, и действительно ли оно законно? Вопросы эти теснятся в моей голове и, сознаюсь, дорогой Лев Николаевич, что чувство не мирится с теми ответами, которые изобретает мой рассудок. Я не могу знать, конечно, что нужней, т. е. лучше будет способствовать распространению учения Истины, ваша ли возможно долгая жизнь или скорая смерть? Но я знаю ведь, что вы, произведший глубокую волну в жизни духа всего человечества, вы бессмертны (если не вы лично, то – то, что в вас таково). Казалось бы, что, сознавая всё это, горевать и оплакивать таких людей тем более грешно и малодушно, это значило бы считать всю работу вашу бесплодной. А тем не менее бывают минуты, когда скорбь и боль сильней всего, и тогда я чувствую только одно, что помимо всего того, что вечно в вас, вы лично нужны и дороги нам, потому что вы – Лев Николаевич, и никто другой не может быть им…». Далее А. К. Дитерихс писала о смирении, самоотречении, браке и семье. (См. настоящее издание т. 85, стр. 392 и сл.)
