— Конечно, пришёл. Вот он, — ответил Волька и показал старику письмо.
Хоттабыч выхватил из Волькиных рук бумажку, медленно, по складам, прочитал дипломатичный ответ Ивана Иваныча, мгновенно побагровел, задрожал мелкой дрожью, глаза его налились кровью, и он в бешенстве с треском рванул вышитый ворот своей сорочки.
— Прошу прощенья, — прохрипел он, — прошу прощенья! Я вынужден покинуть тебя на несколько минут, чтобы достойно наказать этого презренного Домоседова. О, я знаю, что я с ним сделаю! Я его уничтожу! Или нет, я его не уничтожу, ибо он не заслуживает столь милосердной казни. Я его лучше превращу в грязную тряпку, и об него будут в осенние, ненастные дни вытирать свою грязную обувь перед тем как войти в помещение. Или нет! Нет, и это слишком мало, чтобы отплатить ему за его дерзкий отказ…
С этими словами старик взметнулся в воздух. Но Волька властным голосом крикнул:
— Назад! Немедленно назад!
Старик послушно вернулся, обиженно насупив дремучие седые брови.
— Фу ты, в самом деле! — набросился на него Волька, не на шутку перепугавшийся за заведующего сектором особо дальних путешествий. — С ума ты сошёл, что ли? Разве он виноват, что мест больше нет? Ведь корабль не резиновый!.. И, кстати, о каких это шейхах и принцах идёт речь в ответе товарища Домоседова?
— О тебе, о Волька ибн Алёша, о тебе и о нашем друге Жене ибн Коле, да продлит аллах ваши годы! Я написал этому худшему из заведующих секторами, что за знатностью вашей дело не станет, ибо, сколь бы знатны не были прочие пассажиры «Ладоги», я могу сделать вас, друзья мои, ещё знатней. Я написал этому скудному умом Домоседову — да забудет о нём аллах! — что он может вас уже за глаза считать шейхами или царями, или принцами.
Несмотря на напряжённость обстановки, Волька не мог удержаться от смеха. Он расхохотался так громко, что с ближайшего дерева с шумом снялись и, возмущённо оглядываясь, улетели несколько очень почтенных галок.
— Позволь, позволь, — значит, выходит, что я принц? — помирал со смеху Волька.
— Я не понимаю, сознаюсь, причин твоего смеха, — уязвленно отвечал Хоттабыч. — Но если говорить по существу, то я звание принца намечал для Жени. Ты заслуживаешь, на мой взгляд, султанского звания.
— Ой, уморил! Ей-богу, уморил! Значит, Женька был бы принцем, а я султаном? Нет, подумать только, какая политическая безграмотность? — ужаснулся Волька, перестав наконец смеяться. — Нечего сказать, знатные люди — принц да король! Это же самые что ни на есть никудышные люди!
— Увы, ты, кажется, сошёл с ума! — забеспокоился Хоттабыч, с тревогой поглядывая на своего юного собеседника. — Насколько я тебя понял, даже султаны для тебя недостаточно знатны. Кто же тогда, по-твоему, знатный человек? Назови мне хоть одно имя.
— Да взять хотя бы Чутких или Лунина, или Кожедуба, или Пашу Ангелину…
— Кто же этот твой Чутких? Султан?
— Подымай, брат, выше! Чутких — один из лучших в стране мастеров суконной промышленности!
— А Лунин?
— Лунин — лучший паровозный машинист!
— А Кожедуб?
— Один из самых-самых лучших лётчиков!
— А чья жена Паша Ангелина, что ты её считаешь знатнее шейхов и королей?
— Она сама по себе знатная, а не по мужу. Она знаменитая трактористка!
— Ну, знаешь ли, о драгоценный Волька, я слишком стар, чтобы позволять тебе так надо мной смеяться. Ты хочешь убедить меня, что простой суконщик или погонщик паровозов знатнее царя!
— Во-первых, Чутких не простой суконщик, а известный новатор всей текстильной промышленности, а Лунин — знаменитый машинист. А во-вторых, даже самый обыкновенный трудящийся у нас пользуется большим почётом, чем самый заядлый царь. Не веришь? На, прочитай в газете.
Волька протянул Хоттабычу газету, и тот удостоверился собственными глазами, что над десятком фотографий слесарей, агрономов, лётчиков, колхозников, ткачей, учителей и плотников большими буквами было напечатано: «Знатные люди нашей Родины».
— Никогда не поверил бы твоим словам, — произнёс тогда со вздохом Хоттабыч, — никогда не поверил бы, если бы не нашёл подтверждения им на страницах столь уважаемой мною газеты. Умоляю тебя, о Волька, объясни мне: почему здесь, в твоей прекрасной стране, всё не так, как в других государствах?
— Вот это, пожалуйста, хоть сейчас! — с готовностью ответил ему Волька и, удобно усевшись на берегу реки, долго и с гордостью объяснял Хоттабычу сущность советского строя.
Излагать содержание этой надолго затянувшейся беседы, пожалуй, не стоит, ибо нет сомнения, что любой из читателей нашей повести рассказал бы Хоттабычу на месте Вольки то же, что и он.
— Всё сказанное тобою столь же мудро, сколь и благородно. И всякому, кто честен и имеет справедливое сердце, после твоих слов есть над чем подумать, — чистосердечно промолвил Хоттабыч, когда закончился первый в его жизни урок политграмоты.
Подумав немножко, он горячо добавил:
— Тем более я объят желанием устроить и тебе и твоему другу поездку на «Ладоге»! И, поверь мне, я это сделаю.
— Только, пожалуйста, без буянства, — предусмотрительно подчеркнул Волька. — И без очковтирательства. То есть без обмана. Не вздумай, например, выдавать меня за отличника учёбы. У меня по трём предметам четвёрки.
— Твои пожелания для меня закон, — сказал в ответ Хоттабыч и низко поклонился.
Старик честно выполнил своё обещание. Он даже пальцем не тронул кого-нибудь из работников Центрального экскурсионного бюро.
Он просто устроил так, что когда все три наших героя явились на борт «Ладоги», их очень хорошо встретили, предоставили им превосходную каюту и ни разу не поинтересовались, по какому, собственно говоря, праву они попали в состав экспедиции. Хоттабыч уж так устроил, что этот вопрос просто ни разу не возникал ни у кого из весёлых и дружных пассажиров «Ладоги».
Зато за двадцать минут до отплытия на пароход совершенно неожиданно для капитана были погружены сто пятьдесят ящиков апельсинов, столько же ящиков чудесного винограда, двести ящиков фиников и полторы тонны самых изысканных восточных сладостей.
На каждом ящике было написано: «Для всех участников экспедиции и всех членов неустрашимой команды „Ладоги“ от гражданина, пожелавшего остаться неизвестным».
Не нужно быть особенно проницательным, чтобы догадаться, что это были дары Хоттабыча, который не хотел, чтобы он и его друзья даром участвовали в путешествии на «Ладоге».
И действительно, спросите любого участника экспедиции на «Ладоге» все до сих пор с большим удовольствием вспоминают о «гражданине, пожелавшем остаться неизвестным». Его дары пришлись всем по вкусу.
Вот теперь, когда читатели более или менее подробно ознакомились с обстоятельствами, при которых наши друзья очутились на «Ладоге», мы можем со спокойной совестью продолжать наше повествование.
LV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ СООБЩАЕТСЯ ОБ УДИВИТЕЛЬНОЙ ВСТРЕЧЕ, С КОТОРОЙ НАЧАЛОСЬ ПУТЕШЕСТВИЕ НА «ЛАДОГЕ»
Так вот, если вы помните, дорогие читатели, в жаркий июльский полдень от Красной пристани Архангельского порта отвалил ледокольный пароход «Ладога», имея на своём борту большую группу экскурсантов. Среди них были и наши друзья — Хоттабыч, Волька и Женя. Хоттабыч сидел на прогулочной палубе, вёл степенную беседу с пожилым слесарем из Свердловска насчёт преимуществ текстильной обуви перед кожаной и напирал при этом на удобства, обеспечиваемые текстильной для лиц, страдающих застарелыми мозолями.
Волька с Женей, опершись на поручни верхней палубы, были счастливы, как могут быть счастливы только мальчики, которые впервые в жизни очутились на самом настоящем ледоколе да ещё ко всему прочему отправятся на нём на целый месяц в путешествие, и не куда-нибудь, а в Арктику. Обменявшись мнениями насчёт пароходов, теплоходов, ледоколов, буксиров, карбасов, шхун, траулеров, катеров и прочих видов плавучих средств, бороздивших просторы Северной Двины, ребята притихли, зачарованные красотой могучей реки.
— Здорово? — спросил Волька таким тоном, словно эта красота была делом его рук.
— Ага! — согласился немногословный Женя.
— Расскажешь — не поверят.
— Ага! — сказал Женя.
— А ещё я очень рад, — заявил Волька после многозначительной паузы, — что мы… — он опасливо оглянулся — нет ли где поблизости Хоттабыча — и продолжал на всякий случай вполголоса, — что мы хоть на месяц увезли старика подальше от Варвары Степановны.
— Факт, — сказал Женя.
— Помощник капитана! — прошептал Волька, кивнув на проходившего мимо молодого моряка с рыжеватыми бачками на веснушчатом лице. — Пассажирский помощник!
Они благоговейно посмотрели на человека, который так равнодушно нёс своё овеянное романтикой высокое звание. А тот, пренебрежительно скользнув взором по юным пассажирам, остановил его на матросе, задумчиво облокотившемся по соседству с ними на поручни:
