Вдруг я обнаружил, что в этом реве и грохоте был определенный ритм, и мое ухо начало улавливать грандиозную оркестровку шторма: я слышал глубокий рокот прибоя у самых скал, и отрывистый лязг волн, разбивавшихся о прибрежные скалы утеса, и тенор штормового ветра, переходивший в пронзительное пикколо между строениями форта. К этому примешивались звуки горна и колокольный звон (думаю, что на самом деле это пели во мне лекарства, хотя я считал, что это скорее психический феномен). Охваченный делирием, я парил в потоках ветра подобно морской чайке, покачиваясь на его струях.
Затем на поверхности волн начали проступать очертания лиц, рваные клочья морской пены и тени стали приобретать форму, и я увидел всадников на белых лошадях.
У некоторых всадников были шлемы и оружие викингов, другие же мчались с развевающимися по ветру одеждами и волосами; последние были Предвестниками Смерти, которые, приторочив к луке седла тех, кого сбивали с ног белые лошади, уносили их прочь в Вальхаллу. Позади мчащихся всадников, подобно волнам, виднеющимся за линией прибоя, я увидел Морских Богов — они надвигались мощно и неотвратимо, без устали, держась единым фронтом в отличие от взмывавших в воздух всадников — ведь сила моря заключается в массе водной толщи, а не в гребнях пены, срываемых ветром. Великие поднимались вместе с приливом и были так же неукротимы, как сам прилив. Их лица были величавы и спокойны; они были правителями морского мира, и в той реальности лишь их слово было законом. Лишь их милость, и ничто более, даровала жизнь всему сущему на поверхности и на границе прилива — и выживал лишь тот, кто знал это.
И я воочию убедился в наивной глупости людей, уверенных в том, что они могут стать хозяевами моря. Ведь человек живет на Земле лишь благодаря милости Морских Богов, которые могли бы затопить Землю, если бы решили объединиться в своем гневе. Я уразумел, что человеческая жизнь тщедушна, как тонкая нить, протянутая между неодолимыми силами, которые могут уничтожить ее одним дуновением, но из которых человек в то же время черпает свои силы.
На Земле существует хранилище первозданной элементальной силы, подобной фонтану жизни, бьющему среди далеких звезд; точно так же жестокость человеческой натуры черпает себя из жестокости моря, подобно тому, как человек дышит окружающим воздухом — ведь в конечном счете все окружающее, все вещи суть проявление единого целого и нет в нас ни одной части, которая не принадлежала бы богам.
Шторм разбудил во мне ту мою часть, которая отвечала зову моря, и я знал, что в человеке существует динамическая сила, которая в мгновение ока способна поменять направление. Но это должен быть человек, такой же жестокий, как и море, не заботящийся мыслями о разрушении или саморазрушении — ведь смелость и жестокость суть полюса именно этой силы, благородство которой мир позабыл, предаваясь культу любви.
Прилив сменился отливом, и море начало отступать. Начиналось утро нового дня, лекарь из Дикмаута уехал на своем автомобиле и созвонился по поводу моей болезни с одним консультантом в Бристоле и с Бирдмором; вскоре вся братия собралась в форте и занялась, как мне показалось, моим отпеванием. Доктор из Дикмаута имел невообразимое количество ученых степеней и так и сыпал книжной мудростью; старый Бирдмор имел квалификацию, позволявшую ему поставить подпись под свидетельством о смерти, — так что он говорил с точки зрения человеческой природы; но оба они крутились вокруг моего тела, как две гиены. Бирдмор склонялся к испытанному способу: накачать меня морфием и посмотреть, выживу ли я, как всегда поступал в подобных обстоятельствах. Медик из Дикмаута возражал, аргументируя тем, что такой метод противоречит позиции какого-то Хойла. Затем они принялись сыпать взаимными упреками, ссылаясь на указ о применении опасных лекарственных средств, — ив это время я перестал дышать. Тут настал черед вмешаться консультанту, который спас мою жизнь, согласившись с каждой из спорящих сторон в отдельности и влив в меня изрядную дозу своей собственной патентованной наркотической дряни, не признаваясь в том, что она из себя представляет. Я проспал до обеда следующего дня, а проснувшись, почувствовал себя значительно лучше. Я понимал, что это была за инъекция, — невозможно обмануть того, кто хоть раз попробовал морфий, — но никому не обмолвился об этом, так как в этот раз я как никогда был близок к. вечности.
Как всегда, когда Морган Ле Фэй была рядом, я быстро поднялся с постели, ибо в таком случае у меня не бывает того отвратительного ощущения, которое обычно сопровождает приступ. Мы выпили чаю, и я даже начал вполне приходить в себя, как вдруг мы услышали какой-то шум у примыкавшей к суше части форта; затем послышались яростные вопли миссис Трет. Морган вышла посмотреть в чем дело и вернулась со Скотти. Будучи не в состоянии понять, почему появление Скотти вызвало столь крайнее возбуждение, я потребовал дальнейших объяснений; мне этого тем более хотелось при виде Морган, с трудом пытавшейся скрыть улыбку.
В результате расспросов выяснилось, что Бирдмор поставил мою семью в известность о постигшем меня несчастье; заслышав это, моя сестра, напустив на себя хорошо знакомый мне вид святой мученицы, заявила, что оставляет свою миссионерскую деятельность и отправляется в форт ухаживать за мной; но Бирдмор (да вознаградит его Господь!) сказал, что ей не следует оставлять мать, и предложил приехать Скотти.
У Скотти не было своей машины, так как я всегда отвозил его, куда бы ему ни понадобилось. Нанять же машину, чтобы добраться до форта, значило выложить добрую сотню, что для Скотти было просто непереносимо. И тут ему в голову пришла потрясающая мысль — уговорить отчима отвезти его. Дело в том, что отчим Скотти, как я уже упоминал ранее, имеет небольшое похоронное бюро, а так как своей машины у него тоже нет, то он использует для своих разъездов обыкновенный старый катафалк, в котором развозят гробы и прочее необходимое. Так что к форту подъехала траурная машина с плакальщиками на запятках, в которой сидел отчим Скотти и сам старина, решивший приехать либо по причине возможности бесплатной поездки, либо надеясь на трогательные изменения в составе партнеров — точного ответа я не знаю. Стоит ли удивляться реакции миссис Трет, увидевшей дорогих гостей.
Услышав, что приехал старый Уиттлз, я тут же пригласил его войти в дом, ибо он мне очень нравился. Он вошел с испуганным видом — очевидно, ему никогда не приходилось иметь дело с клиентом в моем состоянии, так что он не знал, как себя вести и что говорить; не будучи в состоянии действовать профессионально, он явно растерялся. Чтобы облегчить ему душу, я спросил его: что он обычно делает, если сталкивается с тем, что труп находится в сидячем положении и спокойно смотрит на него. Он ответил, что все зависит от конкретного человека — некоторых ему удавалось довольно быстро разогнуть, приводя в нормальное положение. Морган сделала ему коктейль, и вскоре он совсем освоился, развлекая нас своими кладбищенскими байками. Никогда в жизни я так не смеялся! Гробовщик вне исполнения своих прямых обязанностей и сама реакция на него — это действительно очень смешно. С кухни доносились громоподобные взрывы хохота — там семейство Третов развлекало плакальщиков. Посреди празднества появился бристольский консультант, страстно желавший ознакомиться с результатами собственных предписаний; увидев экипаж. Уиттлза у дверей, он решил, что его методика лечения окончательно доконала меня. Это окончательно повергло его в уныние, вызвав мысли о безнадежной утрате репутации. Но тут вышла Морган, которая угостила коктейлем и его, и вскоре наш консультант присоединился к пирушке наверху, и один коктейль сменялся следующим, так что мое выздоровление продвигалось скачкообразными темпами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
