И все же предстоящие сражения пока не пугали, а скорее волновали воображение. Йоже Цвелбар – подающий надежды молодой художник, отправлявшийся служить австрийским пехотинцем, писал в смятении своему другу: «Одному Господу известно, вернусь ли я, но если вернусь, то настоящим мужчиной. Я понимаю, как мужает человек в подобных обстоятельствах. <…> Этот год стал для меня переломным. Я очнулся от грез. Я планировал поехать в Венецию»{321}. Лейтенант Шарль де Голль писал: «Прощай, моя комната, прощайте, книги, прощайте, родные вещи. Насколько ярче кажется жизнь и насколько резче проступают даже самые пустяковые ее детали, когда она, возможно, вот-вот оборвется»{322}. Однако, как и подобает кадровому военному, он смотрел в будущее без страха, «заранее восславляя» «неизведанное приключение»{323}. Капитан Плье де Дьюс, напротив, пребывал в романтичных иллюзиях: «Фронт – волшебное слово, несущее в себе славу и героизм, сплав всего самого благородного и возвышенного в человеке. Самоотречение ради того, чтобы защитить родную землю. <…> Я едва могу скрыть переполняющий меня восторг».
В воскресенье 16 августа на вокзале Потсдама бравая шумная компания в серой полевой форме, с сияющими орденами и медалями, грузилась в 11 поездов, увозивших кайзера, Мольтке и их штабы в новую ставку командования в Кобленце. Начальник Генштаба сказал несколькими днями ранее: «Если в мире еще осталась справедливость, эту войну должны выиграть мы»{324}, – и пока Мольтке этого настроя не изменил. К негодованию подчиненных, из уважения к слабому здоровью Мольтке его жене Элизе с горничной было выдано лично кайзером разрешение сопровождать супруга, обеспечивая домашний уют человеку, который больше других способствовал развязыванию этой войны. Когда состав тронулся в дальний путь, одетые в форму пассажиры с восхищением отмечали скрупулезность подготовки: таблички с фамилиями на каждом купе и на обеденных столах появились, едва поезд отошел от перрона. Однако некоторых этот чрезмерный комфорт, изысканная еда и вино беспокоили. «Кто мы, воины или изнеженные сибариты?» – удивленно задавался вопросом один из них.
Десятилетний Ив Конгар, живший в Седане, у самой франко-немецкой границы, писал, переполненный эмоциями, 29 июля: «Я думаю только о войне. Хочу стать солдатом и сражаться»{325}. Однако уже через несколько дней действительность ворвалась в его мир самым грубым образом – авангард немецкой армии пересек границу с Францией. Вступающие в Седан войска безжалостно отбирали у жителей автомобили, лошадей, вино, продукты и даже домашние телефоны. Отец Ива Конгара попал в число заложников, взятых с целью заставить город повиноваться.
Пролилась первая кровь. Офицерский денщик по имени Василий скончался в госпитале после удара копытом, полученного от лошади своего командира при отъезде на фронт. Он стал первым погибшим, с которым столкнулась добровольная английская медсестра Флоренс Фармборо в российской армии. Флоренс пробралась в покойницкую посмотреть на тело – «такое тщедушное и усохшее, словно принадлежало ребенку, а не взрослому. Его застывшее лицо было никогда прежде не виденного мной сероватого оттенка, щеки глубоко ввалились»{326}. Веки покойника были прижаты кубиками сахара. Больше ни один погибший на полях европейских сражений такой роскоши не удостоится. Увертюра закончилась. Иллюзии первых дней войны рушились под натиском суровой действительности.
4. Разгром на Дрине
Главным театром военных действий станет Западный фронт, однако первые жертвы появились на востоке, когда австро-венгерская армия Конрада Гетцендорфа начала карательную кампанию в Сербии. Ранним утром 29 июля жителей Белграда разбудил пулеметный огонь со стороны реки, от пограничной крепости Земун. Через несколько часов австрийские мелкосидящие мониторы, пройдя вниз по Саве и Дунаю, начали обстреливать сербскую столицу, задев несколько зданий рядом с собором. Улицы моментально опустели. Раздался оглушительный взрыв – это сербские саперы обрушили мост через реку, обрывая связь с империей Габсбургов. К удовлетворению подрывников, обломки посыпались на австрийскую канонерку, которая затонула с большей частью команды.
Толпа беженцев осадила белградский вокзал, взяв штурмом три стоящих под парами поезда, отправляющихся на восток. Составы наконец с пыхтением тронулись, пестрая толпа с пожитками облепила даже крыши. Когда в первый поезд полетели снаряды со стороны стоящих на реке австрийских кораблей, вспыхнула паника. «Стрекот пулеметов и разрывы снарядов смешались с ужасными криками и воплями перепуганных женщин и детей, – писала Света Милютинович. – К счастью, никого не задело, потому что машинист проскочил зону обстрела на полной скорости и поезд повернул на Топчидер. <…> [Тем временем в Белграде] после первой артиллерийской атаки многие женщины кинулись переодевать мальчиков в юбки и закутывать в платки, надеясь, что девочек вражеские солдаты обижать не станут»{327}.
Чиновник сербского Министерства иностранных дел Живан Живанович вспоминал: «Война, которую Австро-Венгрия объявила Сербии в июле 1914 года, разразилась внезапно, как землетрясение, пожар или наводнение. Неужели Сербия после Балканских войн не заслужила хоть немного мира?»{328} Вопрос довольно лицемерный, учитывая, что Живанович был зятем Аписа – Драгутина Дмитриевича, организовавшего убийство Франца Фердинанда. Даже если сербы и не заслужили той напасти, что обрушилась на их страну после объявления войны Австро-Венгрией, осведомленные о махинациях «Черной руки» не имели никакого морального права строить из себя невинных жертв. Однако именно это они и делали.
Сербские власти понимали, что разгромить Австрию на поле боя нечего и надеяться. Однако, если удастся продержаться хотя бы до тех пор, пока могущественные союзники не начнут побеждать на других фронтах, побороться стоит. Из пепла империи Габсбургов восстанет панславистское государство Югославия. В школах дети учили географию бывших сербских земель – Македонии, Далмации, Боснии, Герцеговины, Хорватии, Баната и Бачки – как свою собственную. Вид другого берега Дуная, писал сочувствующий английский путешественник, «дорог каждому сербу, который с щемящим сердцем смотрит на остатки своей империи, на дома бывших соотечественников, приютившиеся в коричнево-желто-голубых долинах»{329}. За это они бы с радостью сразились – ведь, как гласит древняя сербская поэма, «я серб, и я рожден, чтобы стать воином».
Тем временем на другом берегу австрийская правящая каста рвалась в бой, не видя зияющей пропасти между сложившимся у нее героическим образом австрийской армии и печальной действительностью. Выдающийся генерал Александр Брош фон Ааренау, много лет служивший советником Франца Фердинанда, 29 июля писал возбужденно: «Австрия – это страна с безграничными возможностями, до которой далеко даже Америке. Унижение и опустошенность, праздность, легкомыслие и трусость вдруг сменились таким железным спокойствием, силой и уверенностью, что впору гордиться своей родиной и ее властями! Какой впечатляющий ультиматум, как слаженно… проведена мобилизация, и наконец, отметая все попытки вмешательства под рык русского медведя, объявление войны – неожиданность даже для военного! Один прицельный удар следовал за другим, даже Бисмарк и Мольтке [старший] вместе взятые не могли бы подвести к нужному финалу так мастерски, так энергично и… умело. Сербия была застигнута врасплох… и теперь вынуждена ковылять за великими державами, которые ошеломлены не меньше и уже понимают, что любое вмешательство бесполезно»{330}. Запись в дневнике Ааренау – образчик той самонадеянности, с которой австрийское командование с Конрадом во главе смотрело на разворачивающуюся катастрофу. Их настрой передавался и обычным гражданам. Зигмунд Фрейд писал: «Возможно, впервые за 30 лет я ощущаю себя австрийцем и готов дать этой не очень вселяющей надежды империи еще один шанс. Настроение повсюду царит великолепное. Храбрые начинания принесли дух свободы»{331}.
Австрия ввергла Европу в большую войну, чтобы наказать – то есть, по сути, уничтожить – Сербию. Однако теперь перед Центральными державами встал куда более серьезный противник. Чтобы противостоять ему на поле боя, требовалась сплоченность и тесное взаимодействие. 30 июля подполковник Карл фон Кагенек, немецкий военный атташе в Вене, умолял заместителя Мольтке «играть полностью в открытую, чтобы не повторять ошибок всех коалиционных войн»{332}. Однако в действительности для продуктивного сотрудничества практически ничего не делалось. По логике Конрад должен был бы оставить для усмирения сербов небольшую армию, отправив основные австрийские силы на север, в польскую Галицию, в качестве заслона царским войскам. А сербами заняться только после (и в случае) того, как русские будут разбиты.
