Об этом не нужно было думать, это могло помешать драться, однако Шейн не находил в себе сил совсем прогнать эти мысли. Более того, у него родилась мысль и вовсе глупая: «Ведь, не приведи Господи, убьют его, и что я тогда матушке скажу? Она ж меня не простит!»
Отбиваясь разом от трех или четырех насевших на него ляхов, Михаил не успел увидеть, как захлопнулись ворота. Он обернулся на торжествующий рев своих ратников — те уже закладывали окованные железом засовы в мощные скобы.
— Вот вам! Возьмите нас теперь! — кричали ополченцы.
«Теперь только бы гарнизон не пришел на помощь засадному полку!» — не без тревоги подумал воевода. — Они, само собой, теперь уж не те бойцы, однако их около трех тысяч, а нас и семи сотен нет. И еды им наверняка привезли этой ночью!».
Гайдуков, теперь это стало очевидно, проникло в Кремль не так уж много — их было примерно столько же, сколько и кавалеристов Шейна и Штрайзеля — шестьсот или семьсот сабель. Другое дело, что им не пришлось накануне выдержать тяжелой ночной сечи, да и боевая выучка у них была самая отменная. Однако конные сотни Михайлы Стрельца и Хельмута Шнелля тоже не зря провели несколько месяцев в Ярославле, ежедневно обучаясь искусству боя. А главное, они дрались в стенах Московского Кремля, ради освобождения которого пришли сюда из далекого Нижнего Новгорода, который многие из них видели впервые, но для всех их он был своим — здесь они почувствовали себя дома, тогда как поляки всей кожей ощущали окружившую их со всех сторон ненависть.
Спустя полчаса стало ясно, что нижегородцы берут верх над противником. Гайдуки были бы, наверное, рады убраться за пределы Кремля и поскорее вернуться в лагерь гетмана, но прорваться через Серпуховские ворота, теперь уже не только закрытые, но и заваленные наспех собранными окрест бревнами и досками, нечего было и думать. Нескольким ляхам удалось вырубиться из плотного кольца ополченцев и исчезнуть среди затянутых дымом улиц. Может быть, они рассчитывали добраться до каких-то других ворот, покуда подступы к ним еще не заняли полки Пожарского, а возможно надеялись запереться в окруженных стражей кремлевских палатах, где засела часть гарнизона. Именно сюда они привезли ночью четыре обоза с продовольствием.
Остальные пытались последовать примеру смельчаков, но их уже не выпустили — рассвирепевшие ополченцы не желали давать врагу никакой пощады. Два десятка ратников поднялись на стену, с которой еще недавно караульные безуспешно обстреливали Хельмута и его огненного коня и, наколов этих самых караульных на пики, с торжествующими воплями скинули через бойницы вниз, на глазах у только-только подоспевшего отряда венгерских кавалеристов.
Сквозь беспорядочный рев битвы, в котором уже ничего нельзя было различать отдельно: ни человеческих воплей, ни конского ржания и храпа, ни грохота щитов, ни лязга мечей и топоров, — сквозь это безумное месиво звуков привычный слух воеводы расслышал вдруг отдаленный гул — будто нестройные крики долетели из-за затянутых терпким дымом стен. Потом откуда-то донесся мерный рокот набата: колокол гудел надрывно и тревожно.
— Что это? — крикнул Шейн подскакавшему к нему сотнику. — Откуда? Не ляхи же в набат ударили?
— Да не, господин воевода, не они! — отозвался молодой чернявый сотник, смахивая рукавом кровь, тонкой струйкой стекавшую из-под его шлема на щеку и оттуда на подбородок. — У их такого набата и не бывает. Это наш.
— Странно. Пошли-ка кого-нибудь узнать, что такое случилось — кто ударил в колокол?
Посылать, однако, никого не пришлось. Почти тотчас на площадь, где битва, можно сказать, уже завершилась (оставшиеся четыре десятка ляхов сдались на милость победителя), выскочили двое тощих, всклокоченных парней, в выпачканных пеплом и землею, потрепанных кафтанах и, сразу увидав в нестройной толпе победителей воеводу, дружно бросились ему в ноги, точнее прямо под копыта его разгоряченного битвой коня.
— Куда, леший вас разбери! — Михаил еле успел натянуть поводья и от греха подальше соскочил с седла. — Что вам, люди добрые, жизнь надоела?! Ведь затоптал бы… Кто такие будете?
— Здешние мы! — прохрипел старший из двоих. — Мы — братья Коробовы, сыновья боярские. В плену тут у ляхов, почитай что полгода… Оне сами заперлись в теремах, и русских из Кремля не выпускают. А ты — князь Пожарский?
— Какой я тебе князь? — Шейн рассмеялся, поняв ошибку москвича и уразумев, отчего тот вместе с братом так ретиво плюхнулся перед ним на колени. — Воевода я, Михайло Стрелец кличут. Вставайте, милые, вставайте — тут вся земля в крови — потом штанов не отстираете. А кто в набат бьет?
Старший Коробов, поднимаясь с колен, поперхнулся набравшейся в рот гарью, закашлялся и выдохнул:
— Наши и бьют! Мы как услыхали, что у Серпуховских ворот битва идет, так и решили сами против ляхов выйти. Стражу на Сретенке перебили, терем, где у них оружие хранится, подожгли и стали сюда пробиваться. Но на помощь страже аж три хоругви прибежали. Им, видишь, вчера еды понавезли вдоволь, так они и осмелели. А мы-то уж который месяц на мякине!.. От ветра валимся. Стрельцов человек пятьдесят да еще городского народу десятка два в погорелом тереме засели — обороняются. Только ляхи их вот-вот перебьют! Помоги, воевода!
Михаил подавил некстати явившееся желание непристойно выругаться. Выходило, что отчаянный прорыв нескольких сотен кавалеристов-ополченцев, спасительный для войска нижегородцев, мог оказаться ловушкой для невольно введенных в обман москвичей. Они-то решили, будто князь Пожарский уже вошел со своим войском в Москву, что осажденный польский гарнизон вот-вот падет, и самые смелые, либо самые изнуренные унизительным польским пленом решились поднять восстание и придти на помощь ополченцам. О том, что ночью в Кремль проникли шесть хоругвей польских гайдуков и прошли обозы с продовольствием, москвичи знали, и, возможно, это подогрело их решимость: уж наверняка, как ни изголодались ляхи, всего, что им привезли, они сожрать еще не успели — вот и можно отбить оставшееся! Им и в голову не пришло сперва разведать, сколько же на самом деле нижегородцев прорвались через Серпуховские ворота…
«Ну, и что теперь делать? — тревожно думал воевода, вслушиваясь теперь уже в глухой шум, нарастающий по ту сторону ворот, и понимая: в любой момент можно ожидать взрыва и появления шальных украинских казаков, которых, судя по тому, что они с Хельмутом успели увидеть час тому назад, было тоже не менее четырех сотен, — Позволить ляхам перебить восставших и навеки опозориться? Или же послать людей им на выручку? Сколько нас осталось-то? Меньше пяти сотен, если считать тех, кто еще может владеть оружием… Оборону ворот, если только их попытаются взорвать или вышибить, придется держать долго. Значит, людьми рисковать нельзя. Но и дать смельчакам погибнуть нельзя точно так же!»
— Дозорные! — задрав голову, Шейн окликнул расположившихся на стене караульных (теперь это были свои!). — Что там делается возле ворот?
— А ничего! — последовал сверху деловитый ответ. — Топчутся верховые, но не под самыми воротами, а саженей за сорок — там, где давеча и наш полк стоял. Кому охота под стрелы-то лезть? У ворот — никого. И вдали пока только пыли столбы. То ли сеча там у князя с ляхами, то ли просто скачет кто…
Михаил обернулся к стоявшему чуть в стороне командиру татарской сотни:
— Джамал! Возьми-ка десятка два своих людей и лезьте туда, наверх, к дозорным. Если кто-нибудь попробует сунуться к воротам, приказываю обстрелять из луков, не жалея стрел. Вы ведь это делаете отлично — в зайца на бегу попадете.
— В заяц попадем! — охотно расплылся в улыбке довольный похвалой татарин. — В мышь попадем, воевода-хан! Только в наш воевода, Хельмут-хан не попадем: шибко-шибко едет — его стреле не догнать! Ай, как едет, как сам шайтан!
— Что ж ты православного человека шайтаном кличешь? — беззлобно рассмеялся Михаил. — Бери людей и смотри: чтоб ворот никто не выбил и не взорвал. С тебя спрошу. А вы, — он повернулся к пятерым остальным сотникам и обступившим его ополченцам, — плотнее заложите ворота. Со мной поедет сотня Василько Греча. Слышишь, Василько: смогут твои люди еще порубиться?
— А на кой иначе мы сюда приехали? — обрадовался веселый рыжеволосый сотник. — Я и то думаю: раз в набат бьют, значит еще есть, где саблей помахать. Только у меня коня убили. Можно взять из этих?
И он указал на беспорядочно метавшихся по заваленной трупами площади рослых польских лошадей.
— Мог бы и не спрашивать. Едем скорей, чтоб скорее вернуться. За меня остается сотник Лукьянов.
— Слушаюсь, — крепкий, лет сорока детина, опытный стрелецкий сотник неспешно вытер тряпицей лезвие здоровенного боевого топора и привесил его к поясу. — Только уверен ли ты, воевода, — тут он понизил голос, — уверен ли ты, что тебя не в ловушку заманивают? К ляхам-то в лапы не приедешь?
