— Кто там? — громко спросил Дубровский, протирая глаза.
— Это я, Макс! Ты что, спишь?
— Уже не сплю! Заходи, Макс!
Дверь со скрипом приоткрылась, и Макс Борог переступил порог комнаты.
— Сейчас только половина одиннадцатого. Я не думал, что ты так рано уляжешься спать, — оправдывался он, вглядываясь в сонное лицо Дубровского. — К тому же у тебя горит свет, а твой сосед, как мне известно, в Таганроге.
— Ничего, ничего, Макс! Проходи, присаживайся.
Макс Борог неуверенной походкой подошел к столу, медленно опустился на стул.
— Ты где-то успел уже выпить? — спросил Дубровский.
— Да! Я этого не скрываю.
— Где же? И по какому поводу?
— Зашел в гости к одному чеху. У него нашлась бутылка шнапса. Мы ее вдвоем осушили. Жаль, что тебя не было.
— По-моему, вы и без меня с ней хорошо управились…
— Ты, Леонид, все шутишь. А мне гадко. На душе гадко.
— А что случилось?
— Вспомнили мы с приятелем Прагу. Вспомнили, как встретились там в мае прошлого года. То были тяжелые времена для чехов.
— Расскажи, я не могу припомнить.
— В мае было покушение на Гейдриха. А потом полились реки чешской крови. Сегодня мы с приятелем припомнили приказ Карла Германа Франка. Он тогда так написал в приказе. Слушай, Леонид, внимательно: «Предписываю в служебное я неслужебное время обязательно применять огнестрельное оружие при малейшем подозрении на оскорбительное отношение со стороны чеха либо при малейшем сопротивлении при аресте. Лучше десять чехов мертвых, чем один оскорбленный или раненый немец!» Вот как. Я этот абзац из его приказа наизусть, помню. На всю жизнь он в моей памяти останется. Ровно год назад этот приказ вышел. Вот мы с моим другом, Франтишеком, и выпили по этому поводу.
— А вы что в Праге делали? В отпуск, наверно, ездили?
— Нет. Я в ту пору в криминальной полиции служил. А потом, после покушения на Гейдриха, меня на фронт в полевую жандармерию назначили. Понятно, в Праге чехов на немцев стали менять.
— Постой, постой, Макс! Как это чехов на немцев менять стали? — не понял Дубровский.
— Это просто. Долго не могли обнаружить убийц Гейдриха, — продолжал Макс Борог. — За их поимку даже десять миллионов крон обещали. А как их поймаешь, если неизвестно, где они прячутся. А немцы думали, что чехи в полиции их покрывают. Вот и решили, чтобы в полиции побольше судетских немцев было. Чехов — на фронт, а немцев — в полицию. Понял теперь?
— Теперь понял. Что ж, так и не поймали тогда убийц Гейдриха?
— Почему не поймали? Поймали. Только они живыми не дались Кто в перестрелке погиб, а кто пулю в висок — и готово. Ты не думай, чехи тоже умирать умеют. Смотря за что, конечно.
— А за что бы ты мог умереть, Макс?
Осоловелыми глазами Макс Борог уставился на Дубровского. Какое-то мгновение он сидел молча, туго соображая, о чем его спрашивают. Потом икнул и погрозил Дубровскому пальцем.
— Если тихо, то можно! — членораздельно проговорил он.
— Что «если тихо»?
— Ты Ярослава Гашека знаешь?
— Конечно, читал. А при чем тут Гашек?
— Я хочу напомнить тебе слова Швейка…
— Ну давай, Макс. Послушаю, как у тебя это получится.
— Так вот, однажды у Швейка спросили: «Здесь стрелять можно?» И знаешь, что бравый Швейк ответил?
— Нет. Не помню.
— Он ответил: «Если тихо, то можно!» Теперь тебе ясно, почему я так сказал?
— Теперь ясно.
— Вот и хорошо, Леонид. Спасибо тебе и твоей даме зато, что вы познакомили меня с хорошей русской девушкой. Она мне действительно понравилась. Давай встретимся с ними еще раз, а то мне одному неловко.
— Ну, раз такое дело, завтра же договорюсь с Алевтиной — и пойдем вместе в кино. Говорят, новый фильм стали показывать.
— Да-да! «Моя любовь» называется.
— Вот видишь, и название подходящее. Только бы Рунцхаймер другую работу нам не придумал.
— Нет. Я сейчас заходил к дежурному. Там телефонограмма есть от полицайкомиссара Майснера. На завтра Дылду к пятнадцати часам вызывают в Сталино. По какому-то срочному и важному делу. Поэтому можешь считать, что вечер и ночь наши.
— Значит, договорились.
Со двора послышался радостный лай Гараса. Засидевшийся пес опрометью носился от гаража к воротам и опять к гаражу. В ответ ему откуда-то издалека тявкнула какая-то собачонка, но громкий лай Гараса заглушал все.
Под окном захрустел гравий. В луче тусклого света показался Рунцхаймер. Подойдя поближе, он заглянул в оконный проем:
— Господин Дубровский, а что, наш Алекс еще не вернулся из Таганрога?
— Никак нет, господин фельдполицайсекретарь! Я думаю, он сразу доложил бы вам о своем прибытии! — Леонид подошел к окну.
— Вероятнее всего, он сделал бы именно так. Но вы с кем-то разговариваете, и я решил, что это Алекс.
— О нет, господин фельдполицайсекретарь! Это я, фельдфебель Борог! — Макс вскочил со стула и отошел от стены, за которой Рунцхаймер не мог его разглядеть.
— А почему вы здесь?
— Просто так, зашел к господину Дубровскому поболтать перед сном.
— Ну что ж, каждый отдыхает как ему вздумается.
Подбежавший к окну Гарас встал на задние лапы и, упершись передними на подоконник, облаял Дубровского и Макса Ворога. Поэтому ни тот ни другой не расслышали последних слов, произнесенных Рунцхаймером. Но оба одобрительно закивали в знак согласия.
— Спокойной ночи, господа! — произнес Рунцхаймер, отогнав от окна Гараса.
— Приятного сна, господин фельдполицайсекретарь! — почти одновременно проговорили Макс Борог и Дубровский.
Через несколько минут и Гарас, и его хозяин скрылись в своей обители.
— Не понимаю, — задумчиво проговорил Борог, — как можно любить собаку и так ненавидеть людей. Только добрый человек умеет любить животных.
— Знаешь, Макс, а я думаю, что Дылда не любит Гараса. Он почитает в нем силу и преданность. И гордится им, как любой офицер может гордиться хорошим солдатом.
— Почему ты так думаешь, Леонид?
— Я уверен в этом. Доведись Гарасу, к примеру, сломать ногу, Дылда его лечить не станет. Он сам пристрелит его, чтобы не обременять себя лишними заботами.
— Пожалуй, ты прав, Леонид. Теперь я совсем по-другому понял самую любимую поговорку Рунцхаймера.
— Какую поговорку?
— Он часто любит повторять: «Хорошо, когда собака друг. Но каково, когда друг — собака!»
— Что ж, это к нему очень подходит! — улыбнулся Дубровский, уже слышавший ранее эту поговорку. — Таким образом, нам осталось определить, кто же из них собака.
Неожиданно он осекся на полуслове, поймав себя на мысли, что болтает лишнее и чересчур доверяется Максу, который столь открыто высказывает свою неприязнь к немцам. И хотя Дубровский готов был поверить в искренность Макса Ворога, внутренний голос предостерегал его. Правда, выдержка из приказа Карла Германа Франка, которую запомнил и процитировал Макс Борог, красноречивее всяких уверений говорила о кровной обиде чеха.
