Архимандрит и воеводы видели, что Сапега и Лисовский осаду снимать не намерены, а на помощь Москвы рассчитывать не приходилось: ей и самой было нелегко. Оставалось надеяться на свои силы.
Тушино — столица самозванца. Срубили стены и башни, дворец и палаты панов вельможных да бояр-переметов. Тушино наводнили всякие гетманы, старосты, хорунжие атаманы казачьи и ватажные, и все требовали царских милостей и почета.
Марина Мнишек была в растерянности. Пока ее везли в Тушино, не покидала мысль: неужели жив Дмитрий? Когда гайдуки наскочили на стрельцов, пан Замойский, открыв Дверцу рыдвана, опустился перед Мнишек на колено, назвал ее царицей.
Замойский похвалялся: Дмитрий скоро в Москву вступит и его гетманы и атаманы заняли все северные и южные земли, добрались до Владимира.
В многочисленности войска этого Дмитрия Мнишек убедилась, подъезжая к Тушину. Куда ни взглянет, всюду стан: палатки и шатры, кибитки и землянки. Шляхтичи и гайдуки, казаки и гусары с позлащенными крылышками за спинами, в доспехах стальных, ватаги холопов и разного оружного люда. Особняком татары держатся.
У самого Тушина рыдван остановился возле бревенчатого домика. Марина удивленно спросила у Замойского: разве не царь Дмитрий ее встречать будет? На что тот ответил, что государь явится в Тушино только к вечеру, а пока ей ждать в хоромах вельможного пана Сапеги.
Всего раз видела Мнишек Яна Петра Сапегу Во дворце у короля, но то, что ей предстоит побыть со старостой усвятским, даже обрадовало. Можно будет выведать, кто же этот Дмитрий. И тут же Марина сама себя спрашивала: а что, если это не Дмитрий, а самозванец, как его называют московиты?
Не успела Мнишек решить, как ей вести себя в таком случае, заиграла музыка и толпа вельможных панов окружила рыдван и Марина оказалась у них на руках. С криком «Виват!» они понесли ее в домик. Довольная, счастливая, она сидела за столом в окружении вельможных панов. Сапега целовал ей руку, называл царицей московской, а стол ломился от яств.
У Мнишек закружилась голова: после жизни под постоянным стрелецким караулом, скудной еды сразу такая роскошь. Марина снова почувствовала себя государыней российской. А когда поздним вечером ее отвезли в тушинский дворец и она убедилась, что человек, назвавшийся Дмитрием, не Дмитрий, ей было уже безразлично. Мнишек мечтала о царских почестях, и она их обрела…
А в сентябре месяце, что на Руси листопадом именуют, Марина тайно обвенчалась с Матвеем Веревкиным, самозваным царем Дмитрием.
Близилась зима, а осаде Троице-Сергиевой лавры не было видно конца. Редкие дни удавались без перестрелок.
В середине октября-назимника вернулись к лавре Сапега и Лисовский. Посоветовались и решили: Сапеге лавру брать, а Лисовскому с казаками и частью гусар Заволжье покорить. И невдомек им, что накануне из лавры выбрался молодой послушник с письмами, в которых архимандрит призывал заволжский люд единиться и стоять за царя Василия да помогать святой обители преподобного Сергия Радонежского.
На Москве среди бояр и иного народа шатания. Это началось еще тогда, когда московская рать на речке Незнани стояла. Тогда Иван Никитич Романов с родственниками, воеводами Троекуровым и Катыревым-Ростовским уговор держали перекинуться к самозванцу. Друг другу верили, не донесут, свои: Иван Федорович Троекуров муж Анны Никитичны Романовой, а Иван Михайлович Катырев-Ростовский дочь Филарета Никитича Романова слово держит. С ними заодно стоял и Юрий Никитич Трубецкой.
Ан донесли. И кто знает, может, свершилась бы тогда измена, да Скопин-Шуйский увел полки в Москву.
За измену Василий Шуйский Трубецкого в ссылку в Тотьму отправил, но Романовых с родней не тронул, поостерегся.
Шатания боярские усугубились после поражения московской рати от гетмана Ружинского на Ходынском поле. Среди бояр и дворян и людей иного звания появились переметы, какие из Москвы в Тушино подались, а пример показали князья Черкасский Дмитрий с Алексеем Юрьевым и Дмитрием Трубецким. Вслед за братом из Тотьмы бежал к самозванцу и Юрий Трубецкой. Отъехали к Лжедмитрию и били ему челом Бутурлины и Засекины, первый подьячий Посольского приказа Петруха Третьяков, а с ним и иные подьячие.
Лжедмитрий переметов жаловал чинами и деревнями. Признала Марина Дмитрия, и пришло к Матвею Веревкину душевное успокоение. Раньше терзался: вдруг да обличит его? А ей поверят и покинут Тушино поляки и казаки, тогда куда ему бежать? Речь Посполитая не примет. В Крым? Но хан безжалостен. Он за выкуп выдаст его Москве…
Теперь опасения позади, а последующие военные действия укрепили положение самозванца.
Скопин-Шуйский добрался в Новгород, когда весь московский центр оказался в руках самозванца. Осадив Троице-Сергиеву лавру, Сапега и Лисовский расширили смуту на север и северо-восток. Ростов и Переяславль-Залесский, Ярославль и Вологда, Кострома и Галич целовали крест самозванцу, открыв ему дорогу к Белому морю.
Вся земля между Клязьмой и Волгой, от Владимира до Балахны и Кинешмы, признала власть Лжедмитрия.
Из Дмитрова отряды Сапеги и Лисовского просочились к Угличу и Кашину. Скопин-Шуйский понимал, что гетманы намерены распространить свое влияние на северо-запад и в сторону Финского залива, укрепить положение мятежного Пскова и заставить Новгород признать власть самозванца.
Обстановка осложнялась. Князь Михайло Васильевич, приставив к царским послам надежную охрану, поспешил отправить стольника Головина с дьяком Афанасием Ивановым в Швецию.
Из государевых покоев на «боярскую» площадку постельного крыльца вышел дьяк, развернул свиток, прочитал громогласно царский указ. В нем названы были бояре и дворяне да иные людишки, какие «от Москвы отступили», к вору в Тушино подались…
Толпившийся тут же народ выслушал и разошелся молча.
Два года кряду лихорадило псковичей. С того лета, как царь Василий попросил у Пскова денег «кто сколько порадеет» на войну с Ивашкой Болотниковым, ан мужи торговые, люд псковский именитый, задумали народ обмануть: вносить рубли по раскладу «со всего Пскова, с больших и с меньших и со вдовиц…».
Собрали деньги немалые. Девятьсот рублей. Однако сыскались и смутьяны, кричавшие о несправедливости: дескать, надо было расклад на торговых и именитых разложить, а не на меньшой люд. Воевода псковский вздумал от главных заводчиков избавиться, отправил их с деньгами в Москву, а вслед гонца с доносом нарядил: мы-де, государь, «тебе гости псковские радеем, а сии пять человек добра тебе не хотят и меньшие люди казны не дали».
В Москве деньги приняли, а послов в сыскную избу поволокли, к допросу. Прознали о том псковские стрельцы, какие на Москве службу несли, явились в Кремль приоружно и потребовали освободить задержанных. Шуйский испугался, велел дознание прекратить и псковичам препятствий не чинить, пускай домой убираются.
Вернулись послы в Псков, ударили в набат. Псковичи — народ вольнолюбивый, собрались, как в давние времена, на вече. Поклонились послы народу, пожаловались. Долго шумело вече, требовало виноватых к ответу. Испугался воевода, велел семерых торговых людей, какие донос писали, в тюрьму кинуть и тут же послал письмо Шуйскому, в каком обвинил семьдесят мелких людей в измене…
Из Москвы ждали расправы, и кто ведает, чем бы все закончилось, не докатись до Пскова весть о появлении царя Дмитрия… После битвы под Волховом в Псков вернулись стрельцы. Они поведали о поражении московского войска.
— Царь Дмитрий, — говорили они, — в силе великой и недругов карает, а к тем, кто его признает, добр и справедлив. — А отныне они, стрельцы псковские, не Шуйскому слуги, а государю истинному, сыну Ивана Васильевича Грозного.
А когда стрелецкий голова и сотник попытались перечить, стрельцы их в тюрьму сволокли…
В начале осени 1608 года в Псков явились тушинские воеводы Федор Плещеев и дьяк Иван Луговской и привели псковичей к крестоцелованию царю Дмитрию…
Из Ростова Великого привезли в Тушино митрополита Филарета с двумя служками, монахами-черноризцами, и поселили в свежесрубленной избе, наименовав ее патриаршими покоями. В тот же день пришел к Филарету Лжедмитрий, опоясанный саблей, с пистолетом за широким кушаком, встал под благословение.
Филарет встретил самозванца сурово:
— Почто насилие вершил и ноне как на ристалище вырядился?
— Прости, владыко, что поступил вопреки воли твоей. Но я так решил: в Москве патриарх Гермоген, а здесь тебе патриархом быть.
— Не волен ты рукополагать. Меня же в митрополиты патриарх возвел.
— В Москву войду, собор решит.
— При живом-то патриархе?
— Гермоген Василию служит.
— Не царю, а Богу и Церкви Святой, — пристукнул посохом о пол Филарет. — И еще о чем скажу: не ведаю, какого ты рода, но не царского. И не Дмитрий ты, ибо не единожды доводилось зрить его.
