— Помню, — посуровел Егор. — Оба головы на Палицком поле сложили. Друзьями не разлей вода были и погибли, один другого прикрывая.
— Вот! — поднял Илья палец. — Истинно друзья! А тебе ведомо, что в новиках они друг с другом чуть не на смерть бились, хуже чем с ворогом? Десятник и не чаял, как их вразумить.
— Они? — изумился Егор. — С чего бы?
— А с чего молодые дурни меж собой схлестнуться могут? Из-за девки, вестимо, — усмехнулся Илья. — Ну, то есть из-за девки началось, а потом еще чего-то добавилось, ну и понеслось… А оба родичи, хоть и дальние, и в один десяток попали… Уж как там они в бою договаривались, не ведаю, а так, если рядом окажутся, так непременно схлестнутся. И тут, как по заказу — видать, десятник не зря в церкви свечки ставил — поход случился. Вот их и ранило в одном бою, да как! У одного правую руку да левую ногу, у второго, наоборот, правую ногу и левую руку… Или не так? Вот же, забыл, вспоминать надо… — Илья задумался, ухватившись за бороду, но Егор снова нее выдержал:
— Да какая разница — так или наоборот! Ты о чем сказать-то хотел?
— Вот о том и хотел, да ты все перебиваешь! — возмутился обозный старшина. — Тебя тогда не было, а потому сам не помнишь и мне не даешь…
— Да кто тебе не дает! — уже всерьез начал злится Егор. — Не с пацанами лясы точишь — не морочь мне голову, и так она от тебя болит больше, чем от стрелы. Рожай быстрей!
— Так я и говорю… Короче, попали они мне в телегу, оба. С ногами и руками своими, значит. В тот раз раненых много оказалось, все больше тяжелых, а этих вроде как и не сильно задело: сами в памяти и сил хоть отбавляй — на первом же переходе погрызлись. До драки дело не дошло — все ж таки оба хромые да однорукие. На разные телеги их раскладывать мне недосуг было, думаю, уж как-нибудь — не поубивают же друг дружку? А тут еще и десятник их тогдашний подошел, обещал, если что, им и остальные руки-ноги повыдергивать, вот и пришлось парням смирно лежать. Но дорога-то долгая, а помимо них еще раненых хватает, и я все больше с теми, а Петька с Андроном сами с собой.
Илья хмыкнул, покрутил головой и ухмыльнулся, вспоминая:
— Как уж они договорились, не видел, но гляжу, на пятый что ль день пути, ковыляют мои соколики к костру… Кто там сидел, аж кашей подавились — такое придумали! Идут в обнимку — один другому помогает. Есть сели — один котелок держит, другой — ложку… Договорились, значит. Пока мы до дома добрались, они ловко приспособились на двоих двумя руками и двумя ногами обходиться — даже дрова колоть пытались на пару. Так и подружились.
— А девка что? — подал голос Артемий, с интересом слушавший старейшину. — Тоже того… Вдвоем?
— Какая девка? — обернулся к нему Илья, но взвился, увидев хитрую рожу Артюхи. — Тьфу, пакостник! Кто про что, а голый про баню. Нужна им была та дура! Хрен ее знает, не помню я… И вообще, не про девку разговор! Надо этим орлам, — он кивнул на понуро стоявших Роську с Мотькой, — дело какое-то дать… ну, чтоб вместе делать. А руки оставить две на двоих, и ноги тоже. Если руки привязать одну к другой, а ноги правую с левой, то им придется, как Андрону с Петькой, договариваться! Этим-то даже проще — все-таки не раненые, а только привязанные, а потому…
— Во! — обрадовался Егор, — пусть выгребную яму так чистят — заодно и договорятся! А то у Никифора нужников мало, а задниц мы ему много приволокли. И дело нужное, и им вразумление! Ну, Илюха! Запомню, пригодится. Такого даже покойный Гребень над новиками не учинял, чтоб ум в правильное место воткнуть, а уж на что горазд был на всякую выдумку!
— Как же, помню я вашего Гребня. Зверюга лесной, почище Бурея, только что не страхолюдный… — начал было Илья, но Егор, обрывая веселье, так на него зыркнул, что тот замолк на полуслове.
— Помнит он! Что ты понимаешь, обозник? — вызверился десятник. — Зверюга… Кабы не наука дядьки Гребня, я бы тут, может, и не сидел, да и остальные наши ему не раз жизнью обязаны! — Егор досадливо махнул рукой и сам себя оборвал. — Не про то мы сейчас, с этими решайте.
— Так решили же! — удивился Илья. — Вот и наказание придумали. Только я бы не сейчас, а уже потом — когда домой вернемся.
— Нет! Коли сейчас своим спустим, то и от других требовать не сможем! — отрезал Мишка.
— Крутенько ты, племяш… — хмыкнул Никифор. — Но и правильно! А как они там нужники чистить станут, и я полюбуюсь… Глядишь, самому пригодится этак вот вразумить кого. Ну, все что ли?
— Нет, не все! — Мишка шагнул к понуро переминающимся в углу «преступникам» и встал напротив них, как только что Егор. — Это наказание, что дядька Илья измыслил, за одну вашу вину: за то, что драку затеяли и тем свою честь уронили, и в нашем единстве позволили усомниться! Но эта вина простая, за нее и спрос понятный. А вот что с другой делать, не знаю!
Он увидел, как изумленно уставились на него две пары глаз, и почувствовал, что опять поднимается и накатывает знакомое бешенство, замешанное на отчетливо осознаваемой опасности внутреннего раскола, допускать который нельзя ни в коем случае.
«Даже не понимают, что натворили! Егоровы слова мимо проскочили, они только Илью услышали. Интересно, а прочие поняли?»
Но оборачиваться, чтобы посмотреть на реакцию остальных «господ советников», Мишка не стал, чтобы не выбиваться из образа. Рывком за грудки притянул к себе Мотьку, так, что его лицо оказалось совсем близко, и заговорил, выплевывая слова, будто вколачивал их в мозг «пациента»:
— Костра не боишься? Верю, — он увидел, как стремительно расширились Мотькины зрачки, парень непроизвольно дернулся назад, и только тут Мишка понял, что сейчас на Матвея глядит не боярич Лисовин, а Ратников. Эти-то совершенно не отроческие глаза немало пожившего, все понимающего и прошедшего через ад взрослого мужика на лице молодого сотника, а не возможное наказание и испугали парня по-настоящему. Но Мишке сейчас и требовалось пронять пацана, хоть до обмоченных порток, но чтобы дошло, наконец, потому и менять ничего не стал. — А Юльку с Настеной тоже с собой на костер потащишь?
— А при чем… — пролепетал трясущимися губами — побледневший Мотька. — Я ж ничего…
— Именно их! Ты, сопляк недоучившийся, ими прикрылся! Их учение противопоставил христианскому! Молитве — наговор языческий! Не видел, как людей за меньшее жгли?! А как посмел судить, что монах плохой лекарь? Ты и года не проучился, а уже рассуждать берешься?! Отец Ананий много лет людей пользует — и к нему все новые идут, немалую цену платят, видать, есть за что! А то, что его лечение иное, значит, ему что-то такое ведомо, что и сама Настена может не знать!
На этом, оставив в покое растерянного и испуганного Мотьку, Мишка обернулся к Роське.
— А ты, христов воин, — обращение прозвучало злой издевкой, — готов этих троих на костер послать? Сам рассудил, что Богу угодно, а что нет? За НЕГО решил?! Проповеди отца Михаила про гордыню чем слушал? Десятник Егор ясно сказал: сотня все эти годы несла свет христианства во тьму языческую БОЖЬЕЙ ВОЛЕЙ! ВСЕ, что нам воевать и побеждать помогает — богоугодно! ВСЕ! И если лекарки Макоши христианское воинство исцеляют — значит, и они по воле божьей живут и ЕМУ угодны! И не тебе судить их!
— Да я ж не их… — Роська заметался мыслями — не от страха перед наказанием, а мучительно пытаясь найти разрешение этого сasus improvisus: несоответствия жизненных реалий намертво вдолбленным заповедям. Хотя ничего непредвиденного, по крайней мере для самого Мишки, не происходило — дело давно шло к тому, что рано или поздно этот выбор перед крестником встанет.
«Ну что, братишка, никак книжные истины и прописные заповеди не хотят укладываться в реальность? До сих пор ты при всей своей фанатичности успешно закрывал глаза на то, что лечит тебя лекарка Макоши — погань языческая, что святая для тебя боярыня Анна в грехе живет, да и на все мои странности и «колдовские» заморочки. Не мог примирить это с писанием, но принимал, как есть, ибо трудно враз отринуть всех, кого любишь и уважаешь во имя идеологии, пусть даже принятой всем сердцем и с ярой истовостью неофита. Но решать когда-то все равно придется, и тогда ты неизбежно либо усомнишься в непогрешимости Писания, либо нас всех скопом придется признать дьявольским отродьем и «спасать» наши души от нас же самих, не считаясь с жертвами и разрушениями, ибо ты ЛУЧШЕ ЗНАЕШЬ, что нам на благо.
Вот так-то — трудная штука диалектика, особенно, когда не теоретизируешь на научном диспуте, а со всего размаха попадаешь в нее мордой. А я сейчас тебе еще и добавлю!»
