– Понятно…
Вытянув ноги, я затянулся и лег на скамейку.
– Мазурин, среди моих документов было фото. На нем изображена девушка. Где она?
– Дома.
– Если бы ты не привез меня, поиски продолжались бы?
– Непременно.
– И тогда Юля стала бы разменной картой?
Мне хотелось услышать об этом, хотя я знал правду и без Мазурина.
– Думаю, да. Ведь у тебя больше никого нет.
Вот она, чекистская выучка… «Ведь у тебя больше никого нет». Как жалко, что у человека никого больше нет и некого будет помучить. Ни больше, ни меньше.
– Мазурин, если я поеду с тобой, ты гарантируешь мне ее безопасность?
– Гарантирую.
Я рассвирепел, как бык перед красной тряпкой.
– Как ты можешь гарантировать, если она еще не стоит в планах?!
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
– Ты забыл, о чем говорил тебе Шумов в подвале? Кажется, он напоминал тебе ее имя. – Докуривая до самого мундштука, он сказал: – Это значит, что она уже в плане. Но кому она будет нужна, когда ты окажешься на Лубянке? Вы не женаты, не родственники… Почему ты вернулся?
Его семья, Юля, пережитое пополам с ним? Не знаю…
– Вези меня туда, куда должен. А там я подумаю, как тебе ответить…
Через час за ним прибыла «эмка», очень похожая на ту, остов которой сейчас ржавел в Умани. Правда, водитель был постарше. Доклад о проделанной работе Мазурину пришлось переделать. Он что-то плел в трубку, нес какую-то ахинею, вдаваться в подробности которой я не хотел.
Я уезжал в неизвестность, в конец августа сорок первого года, туда, где нет будущего. И быть не может. За что был убит Киров, знали только Мильда Драуле, Николаев, Яшка и я. Киров не в счет. Он не знает, что убит. Из четверых: Драуле – мертва, Николаев – мертв. Остались двое – я и Яшка. Имени последнего в НКВД не знают. Поэтому Мазурин и везет меня в Москву, чтобы выяснить. Пока война не закончена, секреты государственного масштаба должны храниться в тайне. И не попадать тем более в руки врага. И что Ежов был педерастом, и что Киров имел чужих жен – никто не должен это знать. Вожди не имеют недостатков.
Мятыми, пожелтевшими от старости повестками забрасывает меня осень. Она приглашает меня в будущее, а я все туда не тороплюсь. Когда они были выписаны и в связи с чем – трудно мне уже вспомнить. Так же трудно, как невозможно среди вновь стряхиваемых на меня приглашений распознать, какое из них состарилось этим летом, а какие – в прошлые года. Эти желтые листки – свидетельство моих постоянных опозданий.
Но в конце августа сорок первого года я никуда не торопился. Спешить в преисподнюю – глупо…
