вернулись, отмотав срок, а то и два-три подряд, взрослые уже мужики, остепенившись, завели семьи, и опять выстроили голубятни. И теперь голуби стали их главным делом, заменили и кино, и чтение, и хождение по театрам. Может, в память об обкорнанном детстве-отрочестве, может, в виде компенсации. Дворовое население так и звало их – голубятники, а иногда – язвительно – чеграши, но не в глаза, их побаивались: за спиной этих мужиков имелось такое, что другим не снилось и в кошмарном сне. Это было возвращение в дом, это было остепенение. Никто из них больше не воровал, не участвовал в мордобое. Вот подманить чужого голубя − другое дело. Высокое искусство, для кое-кого и ремесло. Продать чужого голубя, обменять или вернуть прежнему владельцу за хороший выкуп не есть нарушение УК, а дураком прослывёшь, коли поступишь иначе. Пятидесятые годы − время одомашнивания, душевного покоя, чего бы о том сейчас ни говорили.
Как пел чуть позднее Михаил Анчаров:
Пора припомнить,
Что земля поката,
Что люди спят
В постелях до зари,
Что по дворам
До самого заката
Идут в полет
Чужие сизари.
Это пропето не о голубятнях уже, об историческом периоде. Сизари – голуби дикие, топчущие городской асфальт, чужие они потому, что иногда взлетают в небо, чужое небо соседнего двора. Ведь даже война не смогла полностью разрушить чисто московскую особенность – деление на дворы, отгороженные стенами домов, замкнутые железными воротами, которые запирали на ночь дворники, отделённые – двор от двора – деревянными заборами. В разруху и холод часть заборов разобрали и сожгли, дворы слились вместе, и вновь отгородились заборами, едва стало жить полегче ли, поспокойней. Эту московскую особенность по аналогии с коридорной системой («на тридцать восемь комнаток – всего одна уборная», говорится в балладе Владимира Высоцкого) уместно наречь системой дворовой.
И в каждом старом московском дворе была голубятня-две. Три? – не думаю, перебор, дворового неба на столько птиц не хватит, а отпустить далеко стаю, значит не досчитаться голубей, когда вернутся назад.
Пособие по прикладному голубеводству, выпущенное незадолго до Фестиваля молодежи и студентов в Москве
О конце, исходе московского голубеводства написано в книге Юрия Коваля «Пять похищенных монахов». Догадливый читатель поймёт, что писано именно о том, а сюжет приплетён для отвода глаз. Жители старого дома, который подлежит сносу, ждут – вот-вот переселят их в какое-нибудь Бирюлёво (что это за места, см. в главе «История, которая имела место в Петровском парке и около него», на сей раз часть вторую). А там и дома белые, из бетонных плит, и небо не то. Значит, голубятня обречена, декоративный голубь – птица городская. А что это за красота – голуби:
«И каких же только голубей не бывает на свете! Удивительно, сколько вывели люди голубиных пород:
− монахи;
− почтари;
− космачи;
− скандароны;
− чеграши;
− грачи;
− бородуны;
− астраханские камыши;
− воронежские жуки;
− трубачи-барабанщики.
Можно продолжать без конца и все равно кого-нибудь позабудешь, каких-нибудь венских носарей.
И это ведь только домашние голуби. Диких тоже хватает. В наших лесах живут витютень, горлица, клинтух».
Недаром дядя Сюва, персонаж книги, смотрит на полёт голубей только в таз с налитой водой, на небо ему смотреть – «ослепительно».
Стоит, наверное, добавить, что голубеводство – дело до мелочи продуманное, но занятие стихийное, анархистское. Начальственное вторжение в него обернулось дуростью, если не сказать покрепче.
Кому пришло в голову перед Фестивалем молодёжи и студентов, что эффектно будет взять да и выпустить одновременно в небо сотни или тысячи белых голубей? О том, что будет потом, когда фестиваль закончится, а голуби, выращенные искусственно, с искусственной же, непокровительственной окраской, будут предоставлены сами себе, не подумали.
Начальственную идею начали проводить в массы, сочинили и напечатали специальное пособие, где описывалась и методика выращивания, и принцип строительства голубятни.
Сколько лет потом у московских сизарей проявлялся этот подмес, и в оперенье, и в статях, пока исконное не перебороло, и вновь зажил сизарь сизарём.
Истинно следовало быть волшебником, чтоб, как поётся в песне, ко мне слетались голуби. Скромно, скромнее некуда ещё жил народ. Может, какая добродетельная старушка и высыпала на землю горсть пшена, потчуя небесных птиц (не намёк ли на фестивальных голубей содержится в книге «Шёл по городу волшебник»?), но чтобы, как теперь, валялись чёрствые буханки и булки, с которых небесное крылатое население может прокормиться, такого не бывало. На человека, и уронившего кусок хлеба, смотрели исподлобья – дурак косорукий, а уж тому, кто сознательно бросил хлеб при людях, было несдобровать. Это мог сделать или мерзавец, или скрытый враг.
И по сию пору, кидая лишний, зачерствевший хлеб птицам, ощущаю, что рука не тверда. И злит, что они, проклятущие, и рады не всякому куску. Разбаловались, глядя на баловство, разлитое вокруг. Птицы очень переимчивы. И меркантильны, если вспомнить трёхрублевый казус. И беззаботны, если припомнить, что голубь улетел, не забравши сдачу. Летал бы себе, погромыхивая медяками и серебром, которое можно использовать в кафе «Автомат», где точная механика торгует портвейном в розлив, недоливая всегда ровным-ровнёхонько, а не как случайно придётся.
Право на отдых, или Баллада о том, как я навещал своего брата, находящегося на излечении в психбольнице в Белых Столбах
Первача я взял ноль-восемь, взял халвы,
Пару рижского и керченскую сельдь,
И отправился я в Белые Столбы
На братана да на психов поглядеть.
Ах, у психов жизнь —
Так бы жил любой:
Хочешь – спать ложись,
Хочешь – песни пой!
Предоставлено
Им вроде литера —
Кому от Сталина,
Кому от Гитлера!
А братан уже встречает в проходной,
Он меня за опоздание корит.
Говорит:
– Давай скорее по одной,
Тихий час сейчас у психов, – говорит.
Шизофреники —
Вяжут веники,
А параноики
Рисуют нолики,
А которые
Просто нервные —
Те спокойным сном
Спят, наверное.
А как приняли по первой первача,
Тут братана прямо бросило в тоску.
Говорит, что он зарежет главврача,
Что тот, сука, не пустил его в Москву!
А ему ж в Москву
