Антокольский, хотя и находившийся с 1868 года вдали от России, конечно, знал, что мысль сопроводить основную скульптуру памятника персонажами из произведений Пушкина уже приходила в голову другим скульпторам, в том числе Опекушину, и была дружно отвергнута как прессой, так и комитетом по сооружению памятника. Но он решил эту идею воплотить по-своему — в подчеркнуто реалистической, или, скорее, натуралистической форме, как бы в пику псевдоклассическим аллегориям, навязываемым академической школой.
Как бы то ни было, его композиция вызвала буквально шквал разноречивых отзывов в газетах и журналах. Спорили, что называется, до хрипоты, причем не какие-то падкие на сенсации фельетонисты, а маститые, первой величины писатели, критики и художники.
Безоговорочно и до конца на стороне Антокольского выступил выдающийся художественный критик В. В. Стасов. Он писал в “Голосе”: “На мои глаза, памятник, созданный г. Антокольским, до того оригинален, нов и талантлив, что оставляет далеко позади все проекты, деланные до сих пор у нас... И у нас, и за границей немало есть памятников великим людям, где хотели создать вместе и выставить одним разом все главные действующие лица, созданные поэтом или игравшие большую роль в жизни исторического деятеля. Но как это до сих пор плохо удавалось скульпторам! Везде вы увидите собрание личностей, ходящих или стоящих вокруг круглого или четырехугольного камня и приклеенных к нему спинами. Как это было все печально. Поневоле, бывало, подумаешь, глядя на такой монумент: “Да, все это очень хорошо, и что все эти господа тут собраны — это прекрасно; только зачем же они спинами-то своими приклеены к подкладке, к камню? Неладно, неладно”. Но г. Антокольский одним талантливым взмахом рассек узел и сделал то, что никому не удавалось, чего никому не пришло в голову. У него все фигуры свободны от головы до ног; как живые люди, они представляют с разных сторон сто разнообразных точек зрения, поминутно меняющихся и прибавляющих новую красоту грандиозному ансамблю; но, с тем вместе, они заняты не разговорами друг с дружкой, не пустыми театральными жестами — печальная, неизбежная необходимость прежней системы, — они идут вверх к своему творцу, к своему создателю, Пушкину, и несут ему, каждый в одиночку, свое чувство, свое выражение, главное движение своей души. Пушкин, наклонив голову, глубокими глазами смотрит со своей вышины, и перед ним совершается процессия, идет живьем целая картина, с которою он связан, где он тоже играет роль — и какую роль! Такую, какой никогда еще никто не играл в скульптурных памятниках”.
Надо отдать должное Ивану Сергеевичу Тургеневу. Он нашел в себе мужество изменить свою оценку А. М. Опекушина и стал даже одним из главных организаторов грандиозных торжеств в начале июня 1880 года по случаю открытия памятника в Москве. Прием, который так горячо отстаивал известный критик, увы, был уже давно не новым как в русской, так и, в особенности, мировой скульптуре. На что справедливо указали Стасову его многочисленные оппоненты. Спор между В. В. Стасовым и И. С. Тургеневым дошел, по выражению последнего, “до изнеможения”. Все, в том числе и Стасов, знали, с каким вниманием следил Тургенев за творчеством Антокольского, считал его чуть ли не первым среди скульпторов России. Но его многофигурный памятник Пушкину поверг писателя в недоумение: “Нигде в Европе таких не делают, — писал Тургенев. — Что за шествие типов! Ха-ха-ха-ха!” Иван Сергеевич писал Стасову из Буживаля (Франция), что считает вопрос об этом неудачном памятнике “Мизерабельным, дрянной схоластикой эпигонов — словом, не стоящим того, чтобы на нем останавливались больше минуты. Сделай хорошую статую, а то — ничтожнейшие пустяки”.
В практическом плане гораздо важнее мнения Тургенева была оценка лидера передвижников Крамского, входившего в группу экспертов третьего конкурса. В письме к И. Е. Репину от 16 мая 1875 года он так оценил эту работу Антокольского: “Детская лепка, но присутствие таланта большое, исключая Пушкина, фигура которого не годится никуда, что я ему и сказал. Он говорит, что он хотел его представить ц а р е м... Ну, хорошо, говорю, положим так. Только я, к сожалению, стою на другой точке зрения, и скажу, что если это будет исполнено, и исполнено превосходно, я не сомневаюсь, что это памятник Антокольскому, а уж никак не Пушкину. “Это почему?” Да потому, что здесь больше проглядывает ваше личное воззрение на Пушкина. И чем вы руководствовались, изображая этих лиц, а не других. Почему, например, Борис Годунов занимает первое место? Потому ли, что он, по вашему, — самое великое создание Пушкина или потому, что он вам дает возможность выказывать свой драматический талант? Словом, вопросов бездна, и их чем дальше, будет все больше и больше. А недаром греки и римляне оставили нам указания в известном смысле. Они своих великих людей воспроизводили в живых портретах, и вот прошло 2000 лет, а Софокл нисколько не смешон и теперь. Тогда как самые остроумные комбинации для сегодняшнего дня не переживают и 50 лет, а становятся свидетельством наивности современников... Даже гениальный “Петр” Фальконетта — и тот теперь возбуждает сожаление, почему он Римский Император, а не такой, каким все его видели в действительности. И потому, я говорю, вы на меня смотрите как на человека, для которого невозможна ваша точка зрения. Я понимаю, что это талантливо, чрезвычайно может быть интересно где-нибудь в парке, при фантастическом освещении (как он хотел), но решительно невозможно на улице, на площади, где снуют тысячи народа, солнце во все глаза, пыль, шум... и вдруг — видение... Мистицизм и спиритизм в Москве, днем на Тверской площади?!”.
Это так отзывались о модели Антокольского его друзья и доброжелатели, а что уж говорить о профессиональных критиках, которых хлебом не корми, дай только позлословить. Фельетонист “Биржевых ведомостей” привязался к тропинке в скале, которая напоминала ему винтовую лестницу в книжном магазине Маврикия Осиповича Вольфа. Эта “винтовая лестница более приспособлена к хождению прикащиков вверх к своему зиждителю, Вольфу! Советую Мардохаю Матысовичу (т. е. Антокольскому) сходить к Маврикию Осиповичу и изучить основательно его винтовую лестницу”. Небезызвестный А. С. Суворин в “С.-Петербургских ведомостях” назвал памятник Антокольского “затейливым, но вовсе не замечательным”. “Если вы слева посмотрите на статую Пушкина, — злословит будущий миллионер и владелец книгоиздательских и театральных заведений, — то увидите перед собой ковенского еврея в длиннополом сюртуке, соображающего о том, какой бы это большой “бульк” вышел, если бы из всех озер сделать одно озеро, из всех дубов один дуб, из всех топоров один топор, и этим топором повалить этот дуб в это озеро. Нелепее памятника великому поэту, — заключает Суворин, — выдумать трудно”.
Крепко досталось от газетчиков и другим соискателям, особенно И. Н. Шредеру. Каково было читать маститому скульптору о своей модели, скажем, в “Биржевых ведомостях”: “Фигура Пушкина ни на что так не походит, как на какого-то сумасшедшего конькобежца”. Более безобидными были колкости в адрес Забелло и Опекушина.
Комитет вместе с экспертами остановился на двух проектах этих скульпторов. В историческом очерке сооружения первого памятника великому русскому поэту академик Л. К. Грот писал, что комитет находил достоинства в обеих моделях, но, ввиду необходимости решить в пользу одной из них, отдал предпочтение модели А. М. Опекушина, “как соединившей в себе с простотою, непринужденностью и спокойствием позы — тип, наиболее подходящий к характеру и наружности поэта”.
Почти пятьдесят лет спустя после этих волнующих событий А. М. Опекушин вспоминал: “...В течение ряда лет ночи не спались как следует. Были три лихорадочных конкурса. В двух из них участвовали все скульпторы того времени. Ах, какая жара была! Ах, какая суматоха! Сколько зависти было друг к другу!.. Газеты кричали наперебой. Одна из них предлагала кончить конкурировать и отложить дело на двадцать-тридцать лет, вернее, ждать свежих художественных сил. Другая доказывала обратное: что никто не может гарантировать приход более талантливых художников, а третья выдвинула такое предложение: устроить последний “петушиный бой”, пригласив на него только тех скульпторов, которые на предыдущих конкурсах получили премии; если, дескать, они не сумеют создать что-либо достойное Пушкина, тогда в силу обстоятельств отложить дело на неопределенный срок...”.
Хотя радость победы была притуплена четырехлетней изнурительной борьбой, материальными невзгодами, шумными газетными баталиями, Александр Михайлович надеялся, что все его беды позади и можно с новыми силами браться за осуществление своего проекта. Предстояло вылепить из глины статую высотой в 6 аршин (четыре с лишним метра). Точно такого же размера стояла в его мастерской готовая статуя Нестора-летописца — плод почти двухлетней работы. “Ничего, — думал Александр Михайлович, — Нестор еще немного подождет, думаю, старик не обидится”. Он не ведал, что ему предстоит пережить первую в его жизни творческую трагедию.
