Сон не идет. Некстати вспоминается Светка из отдела менеджмента, прокатившая со свиданием на прошлой неделе, – обида еще свежая, бьющая по самолюбию. Это ведь та самая Светка, которая, по слухам, уединялась в копировальной с экспедитором на новогоднем корпоративе, та самая Светка, которую лапает половина офиса при любом удобном случае. Та самая, что отстрочила минет Борису из регионального отделения (о чем тот по большому секрету признался на пьянке двумя днями позже). Если разобраться, зачем я вообще приглашал в кафешку эту шалаву? Ответ, приходящий на ум, еще обиднее – ведь хотелось близости, хоть с кем-то, вот и выбирал сучку на случку с соответствующей репутацией. Осточертело одиночество, холодный дом, вся эта бессмысленная жизнь… Горькие мысли потекли вереницей, как никогда остро всколыхнулось чувство собственной никчемности.
Серые дни тянутся один за другим, похожие, как соседние кадры в кинопленке. Один и тот же офис, работа за жалкие гроши, одни и те же мерзкие рожи кругом, не обремененные печатью интеллекта. И никаких перспектив в будущем…
А было бы здорово мчаться на той букашке-машине из видео по нагретой солнцем дороге к пламенеющему закату на горизонте!
Закрываю глаза, и умопомрачительная картина вспыхивает в голове. Автомобиль (разумеется, это «Кадиллак Эльдорадо» пятьдесят восьмого года выпуска, только с конвейера, с салоном из белой кожи, изящным тонким рулем и открытым верхом) летит по шоссе – плавно, словно паря, и шуршит под колесами горячий асфальт. По бокам несется иссушенная жарой равнина, и нет ни одной живой души на многие километры вокруг. Сам собой включается приемник, и знакомый голос начинает повторять, все громче и громче, раз за разом увеличивая темп:
– Orracus! Furelles! Nikta!
Пух! Видение истаивает, обнажая неприглядную действительность – темные стены съемной комнатушки и потрескавшийся потолок, на который падает свет уличного фонаря. В этом мире не может быть – и никогда не будет никакой беззаботной поездки на роскошном «кадиллаке». Лишь холодные осенние будни, ненавистная работа и осточертевшие рожи вокруг…
Ненавижу!
Тоненькой иголкой впивается в мозг осознание того, что нужно делать. Мысль, сначала призрачная и невесомая, постепенно материализуется, обретая все более отчетливые формы, и белым шумом шипит где-то на самой грани слышимости голос, и струятся, струятся сквозь темноту непонятные слова…
Все они получат свое. И Алексеич – сальный урод, наш директор, и его сучка-секретарша, и хачик Рустем из проходной, мерзкий прыщ, и менеджер Светка, давалка с физиономией невинного агнца…
Прокручиваемая в сознании фантазия становится такой реальной, что кожа покрывается пупырышками от радостного предвкушения. Я вижу, как застывают их тупые рожи, когда они замечают ствол в моих руках. Вороненый ПМ – великий уравнитель russian edition, куда там мистеру Кольту.
Рустем вжимается в стену, мгновенно растеряв хваленую гордость, маленькие черные глазки затравленно перебегают со спускового крючка на черный кругляшок дула. Он что-то лепечет о долгах, которые мне больше не нужно отдавать, но в ушах грохочет другой голос – громогласный, торжествующий рык, повторяющий раз за разом: «Orracus! Furelles! Nikta» – и я с улыбкой нажимаю на спуск.
Хватает одного выстрела, чтобы они осознали всю серьезность положения. Дашка бросается к окну – то ли спрыгнуть, то ли позвать на помощь, но – бах! Медленно кувыркаясь, улетает куда-то в сторону стреляная гильза, и в тот же миг в голове нашей надменной секретутки возникает отвратительная темная лунка с рваными краями, и, когда ноги этой прошмандовки перестают исполнять джигу-дрыгу на скользком полу, я с удовлетворением вижу, что по тысячедолларовому костюму шефа стекают склизкие остатки ее мозгов.
Боже, до чего восхитительное чувство!
Светка падает на колени, рыдая, и начинает молить о пощаде. Позиция «стоя на коленях» – одна из ее любимых для вечернего отсоса очередному соработнику в подсобке, ведь так? Хочешь попробовать кое-что новое, дорогуша? Горячий, вымазанный машинным маслом ствол вонзается в распахнутый рот, от чего ее голова запрокидывается, как у игрушечного болванчика. Она остервенело машет гривой, насколько позволяет упирающееся в гланды дуло, покрасневшие от слез глаза почти вылезают из орбит – и, подумать только, я чувствую возбуждение, нажимая на спуск. Голос в ушах победно ревет, губы оседающего на пол Алексеича шевелятся практически в такт, и пару мгновений я представляю, что он бормочет в унисон голосу: «Оракус! Фареллес! Никта!» – и переступаю тело, направляясь к своему начальнику.
До чего же он жалок! По штанам расползается вонючее пятно, жирная ряха покраснела так, что кажется странным, почему из торчащих ушей не валит пар; из бормочущего что-то бессвязное рта обильно течет слюна… вот такой вот ты и есть по жизни, сраный папенькин сынок!
Я впервые возвышаюсь над ним, сильный и властный, и в эту минуту я почти что Бог.
В магазине остается пять патронов, и, когда они подойдут к концу, лицо моего бывшего босса, уверен, не опознают и близкие родственники. Я наслаждаюсь каждым нажатием на спусковой крючок – а потом практически обезглавленное тело Алексеича падает к моим ногам.
Но перед этим я позволяю ему вылизать мои ботинки.
Мистер в шляпе смотрит на меня из темноты и одобрительно кивает.
Подумать только, как просто, как легко. Один шаг – и нет этих серых будней, осточертевшей суеты, бессмысленного существования… все летит, кувыркаясь, и обращается в ничто, и подкатывает по нагретому шоссе кроваво-красный «Кадиллак Эльдорадо», и мужчина в твидовом пиджаке улыбается и приглашающе распахивает дверцу.
Сегодня я куплю пистолет.
Алексей Жарков
Непроходимая
© Алексей Жарков, 2015
Вот и вечер. Облака будто рваная перина, разодранный горящий матрац. Как быстро заходит солнце! Все меняется, слабеет огонь, гаснет небесный пух. Наверняка ты видел много таких закатов, Джонни. Нет, лучше я буду называть тебя Иван, хоть ты и любил называться Джоном, но мне так привычней. Я вот всегда мечтал увидеть мир после собственной смерти. Наверняка ты тоже. Каким он станет… будет ли он вообще? Как изменится жизнь, что новое изобретут… Сейчас я вижу мир после твоей смерти. Расскажу, конечно. Тебе же нравились мои рассказы.
Начну с того, что набрел в Интернете на игру. Конечно, это не старый добрый Дюк Нюкем, в который мы с тобой рубились, а ты постоянно продувал и лупил в отместку младшего брата. Хоть и понарошку, но больно и обидно. Иван, а ты об этом жалел? Потом, когда читал его записку? Дзынь-дзынь, да нет, жалел конечно, я знаю, страшно представить, мне бы потом тоже чудища мерещились.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
