– Брехня!
Продавец Аркаша – щуплый, с залысинами – хватал книги одну за другой. Листал с остервенением, замирал на пару секунд, уставясь мутным взглядом в строчки, расплывающиеся перед глазами. И с яростью отшвыривал книгу прочь. Шелестя страницами, книга – птица-подранок – ударялась о стену бокса и шлепалась на пол. Лицо Аркаши налилось дурной кровью. На виске набухла, пульсируя, синяя жилка. В рядах «пост-апа» уже зияли изрядные прорехи.
– Брехуны!
Безумный взгляд уперся в брошюру по выживанию. Судорожно дернулся острый кадык – чудилось, что Аркаша с невероятным усилием проглотил ком, застрявший в глотке. Подавшись вперед, он схватил брошюру обеими руками, распахнул посередине – и с треском разорвал надвое. На лице дебошира отразилось мрачное удовлетворение.
– Никого не останется! Никого!
Он принялся рвать брошюру в клочья. Крючков, бог словарей, покосился на коллегу и быстро отвел взгляд. Анжелика Витальевна окаменела. Она даже не вздрагивала от воплей соседа.
– В бункере отсидеться?! В метро?! А вот хрен вам!
Ухватив за спинку складной стул, Аркаша с размаху обрушил его на свой лоток. Что-то хрустнуло: стул или прилавок. Остатки книг посыпались на асфальт.
– По руинам?! С автоматом? Хрен вам! Хрен!
Он бил и бил, пока ветхая ДВП не треснула, расколовшись на две неравные части. От последнего удара пришел конец и стулу. Отшвырнув обломки, Аркаша принялся яростно топтать книги, разбросанные под ногами.
– Вот вам! Всем вам! Руины? Хрен вам, а не руины!
Аркаша упал на колени.
– Все останется! Дома, магазины… Это нас не станет!
Всхлип:
– Некому будет – по руинам…
Упав на бок, он подтянул колени к подбородку.
– Брехня… – колыхнулся еле слышный шепот.
Словно отзвучал патефон на последнем издыхании.
Никто не двинулся с места.
Во злобе
Отбери у нищего копейку,Он не обеднеет, ты поверь мне,Если уж снимать со скверны пенки,Так вовсю, чтоб тошно стало скверне.Впереди – распахнутые двери,Позади – две липы в старом сквере.
23:00
…боксом занимался…
– Дайте счет, – попросил я.
Официант кивнул.
– Костюм купила, – сказала Алёна. – Легкий, в полоску. Тут так, а тут в складочку. Думала, пока жара – отношу, а потом спрячу. На будущее лето.
Я сделал глоток пива.
– Надела бы. Я бы полюбовался.
– Не смогла. Хотела и не смогла. Будущее, значит. Лето…
– Мы же договаривались, – упрекнул я.
Алёна пожала плечами:
– Иди ты к черту, умник. Ну, договаривались.
– И что?
– Ну, не получилось.
«Диканька» пустовала. Кроме нас, занявших столик у окна, за декоративным плетнем в одиночестве напивался бык. Натуральный бык, с бронебойным затылком, с шейной цепью в палец толщиной. Я и забыл, какие они бывают. Перед быком на сковороде шипел уже пятый шашлык по-крымски: с помидорами, луком и сыром. Он больше ничего не заказывал – шашлык и водка, водка и шашлык. Без хлеба. Время от времени у быка звонил телефон, разражаясь оперными ариями. Бык включал связь и молчал. На той стороне тоже молчали. Я знал, что молчат, потому что бык клал включенный мобильник перед собой, на стол. Если бы там что-то говорили, я бы услышал.
– Завтра увидимся?
– Нет, – Алёна мотнула головой. – Не надо.
Еще у входа в «Диканьку» мы условились: о происходящем – ни слова. Сидим так, словно ничего не произошло. Пиво, двухсоточка облепиховой настойки. Миска жареной рыбы: мойва, караси. Грузди в сметане. Все. Рыбу едим руками, по-зверски. Ангелы ждут за дверями. Они и ждали, сволочи. Маячили за каждым словом, выглядывали из пивной кружки.
– Не получилось, – повторил я. – Что ж, давай про них?
– Не получится, – через силу улыбнулась Алёна.
– Почему?
– Умник, а дурак. Ты уже счет попросил.
– Плевать. Второй выпишут.
– Нет. Если счет, значит, все.
В колонках пел баритон. Про маму, которая вышила ему сорочку. Черными и красными стежками, со смыслом. Красные – любовь, черные – тоска. Баритон, судя по песне, хорошо погулял на своем веку. Сейчас он возвращался домой нищим, в одной маминой сорочке. Вся жизнь его была на этом застиранном полотне. Блудный сын надеялся, что к его возвращению заколют жирного тельца. И вышьют новую сорочку, запасную.
После классики, оккупировавшей город, это было как глоток свежего воздуха. Или в горних высях мамину сорочку тоже полагают классикой?
Алёна наклонилась ко мне:
– Проводишь до метро?
Сегодня она была без макияжа. Впервые за весь вечер я заметил это. Раньше, даже оставшись у меня на ночь, она поутру не позволяла раздергивать шторы. Старалась проснуться раньше меня, выскальзывала из постели, спешила в ванную. Подолгу мылась, наводила марафет. И ругалась, если я заглядывал к ней раньше положенного. Сволочь ты, упрекнул я себя. Сволочь безглазая, бесчувственная. Мог бы и раньше засечь. Это ведь как потеря невинности…
– Домой провожу.
– Нет. До метро, и все. Скажи: «Я что-нибудь придумаю»…
– Не скажу.
– Ты всегда говорил так. Когда назревала проблема, ты говорил: «Я что-нибудь придумаю.» И никогда ничего не придумывал. Ждал, пока взорвется или рассосется. Ты и сейчас ждешь.
– А ты?
– А я жду, когда же ты что-нибудь придумаешь. Ну хоть разик…
– Вот, – подошел официант. – Ваш счет.
Я взял плетеный лапоть, в котором лежал рулончик распечатки. Развернул счет, вгляделся. Там был перечислен наш заказ, и ниже стояли нули. Одни нули, словно мы ели воздух и пили воздух. Я ковырнул бумагу ногтем. Нули никуда не делись.
– Это ошибка, – сказал я. – Сколько мы должны?
– Повар сказал: ничего.
– А вы?
– А я, как повар.
– А хозяин?
– Звонили. Хозяин вне зоны доступа. Наверное, отключился. Или аккумулятор сдох. Повар сказал: пусть едят. Все равно пропадет…
– Что пропадет? Продукты?
– Ага. А может, хозяин.
Алёна вытерла пальцы салфеткой.
– Или мы, – бросила она.
– Или мы, – согласился официант. – Я не очень-то понял…
Совсем мальчишка, увидел я. До тридцатничка. Пшеничный чуб, рябые щеки. Рот, пожалуй, узковат. Зато глаза добрые, телячьи. С поволокой.
– Садись, – предложил я.
Официант сел, не чинясь.
– Выпьешь?
– Минералки. Жарко…
– Как вас зовут? – вмешалась Алёна.
– Вадик… Вадим Петрович.
– Знаете, Вадим Петрович… Вот мы с моим кавалером условились говорить о пустяках. И не говорить о том, кто и когда пропадет. Как вы думаете, что у нас вышло?
– Я с вами не уславливался, – встревожился официант. На носу у него выступили капельки пота. – Если я что-то не так сказал… Я извиняюсь.
– Нет-нет, – успокоила его Алёна. – Все в порядке. Я о другом. Как вы полагаете, Вадим Петрович, почему у нас ничего не получилось?
Официант задумался.
– Не знаю, – наконец сказал он.
– Вы фамилию Хичкок слышали?
– Футболист?
– Кинорежиссер. Снимал всякие ужасы. Птицы людей жрут, психопат в отеле банкует… Короче, знал толк. Так вот, он предлагал вообразить, как террорист кладет под кровать бомбу с часовым механизмом. А потом на этой кровати молодожены любят друг друга. Понимаете, бомба не видна. Они про бомбу ничего не знают. Любовь, нежность, красота. А мы трясемся от ужаса: взорвется? когда?! Бомбы нет, но она есть. Она есть в каждом поцелуе, в каждом признании. Поди избавься от нее. Теперь вы поняли, почему наш уговор провалился?
– Не понял, – сказал честный официант. – При чем тут бомба?
Я указал на барную стойку:
– Возьми себе пива. Мы угощаем.
И подумал, как глупо это звучит.
– Минералки, – повторил официант, наливая себе «Боржоми». – Я пива не пью. Я вообще не пью.
– Здоровье? Принципы?
С виду он был вполне здоров.
– Режим. Раньше… Привык, теперь вот держусь.
– Жене на радость, – сморозил я.
– Радуется, – кивнул официант. – Вот скажите мне, пожалуйста… Учился я в школе. Потом в техникуме. Ремонты делал. Гипсокартон, штукатурка… Женился. Я рано женился, в двадцать один. Дочка родилась, Ксюшка. С ремонтами не очень, так Артём меня сюда устроил. Вы его не знаете, Артёма. Нет, я не жалуюсь…
Он залпом выпил полстакана воды.
– И что? Теперь – что?
– В смысле? – спросил я.
– Учился, работал, женился… И что теперь?
– Гаденыш! – рявкнул бык.
Я и не заметил, что бык выбрался из-за своего плетня. Красный, потный, он рыл пол копытом. На официанта бык глядел, как на заклятого врага.
– Учился он! Женился он! Ремонты, зар-раза…
Из выпученных бычьих глаз потекли слезы. Дыша луком и перегаром, бык ринулся к нашему столику. Кулак-кувалда ударил официанта в голову. Нет, не ударил. В последний момент, спружинив на полусогнутых, Вадим Петрович нырнул под кулак. Стул, на котором сидел официант, упал. Промахнувшись, бык утратил равновесие. Его повело, он ухватился за стену, срывая этническую керамику. Брызнули осколки, бык всем телом развернулся к официанту, желая продолжить разговор. Тут выяснилось, что у Вадима Петровича чудесный хук с левой.
