Что-то жуткое в этом странном одеянии… Может быть, действительно надеваешь смертную одежду и через несколько часов – минут – из актера превратишься в покойника.
Ночь…
Тусклое небо набухло сырой непроглядной тьмой. Тугие порывы ледяного, пронизывающего до костей ветра со свистом и стоном гонят тучи назойливых колких льдинок.
Белая пыль заметает окопы, слепит глаза.
Не слышно ни скрипа шагов, ни разговоров. Не видно людей, все тонет в звенящем шепоте вьюги, снеговых роях, в белом потопе.
Долго кружились в снежной пустыне в поисках небольшой ямки, где присосалось несколько десятков людей с пулеметом.
Подползли. Окружили. Обрушились на головы сонных, дрожащих от стужи паникой, железным горохом английских ручных гранат. Смяли безумно-озлобленным хрипом «ура».
Когда иссякли гранаты и прошло напряжение первых жутких минут внезапного набега, пустили в ход приклады и штыки…
Руководившие операцией подполковник Христолюбов и штабс-капитан Жемчужников оба тяжело ранены своей же, случайно разорвавшейся гранатой.
Командование принимает тупой и трусливый подпоручик Модзалевский.
Выкурив противника, мы не знам, что дальше делать. Ординарец, посланный с извещением о победе, застрял и не возвращается.
Батареи противника уже проснулись, нащупали нас, и воздух дрожит от несмолкаемых гневных громовых раскатов орудий.
Каленые брызги шрапнельной слюны с неумолимой математической точностью стелются вокруг маленькой ямки, переполненной живыми и мертвыми людьми.
Глухо и неэффектно звучат в завывании вьюги ружейные залпы.
Потеряв половину людей, Модзалевский подает команду об отступлении.
Отступая, пленных немцев перекололи. Тащить их за собой под усиленным обстрелом не совсем удобно и безопасно.
Самые трусливые и жалкие яростно пыряют пленников штыками.
Стараются показать свою храбрость, за свою трусость мстят.
Всегда так.
Тот, кто в наступлении идет в хвосте, прячется за чужую спину и дрожит от испуга, после боя кричит больше всех, добивает раненых, показывает необычайную воинственность своей натуры…
* * *
Я в госпитале. Голова туго свинчена пахучей марлей и, может быть, от этого она кажется такой тяжелой.
В ушах странное гудение с перебоями то чаще, то реже. Незнакомая тяжесть клещами сжала сердце, мозг, волю и тело.
С усилием выгибаю одеревеневшую шею, читаю скорбный лист, повешенный у изголовья моей кровати:
«Ранение осколком в левый висок и контузия груди». Температура? Ого! 39,2. Высоконька! Но кризис прошел, я это чувствую каждым атомом своего тела. Впереди, значит, опять жизнь! Живая жизнь!
Когда я поворачиваю голову пли пытаюсь подняться с койки на локтях, меня тошнит.
Вспоминаю: отступление дурацкое, без плана, без команды.
Я был возмущен тем, что кололи пленных немцев, был вне себя. Бежал, не соблюдая осторожности.
Рывками скакало куда-то ошалевшее сердце.
Оторвался от своих. Туда ли бегу – не думал.
Наткнулся на спутанную, разорванную снарядами проволоку.
Она преграждала путь.
Бросился в сторону, окончательно запутался в лабиринте козел, ершей, мешков с землей и черных зияющих воронок, набитых трупами.
Встревоженный и озлобленный враг бил из всех орудий.
Наши батареи отвечали.
С бешеным ревом летели навстречу друг другу снаряды.
В неподвижно холодном воздухе стоял сплошной гул, проникающий во все поры тела.
Покрытая ледяной коркой и припудренная снежным покровом земля глухо стонала, как будто по ней били гигантским молотом великаны-кузнецы.
Где-то порой раздавались крики звериной силы и ярости, переходившие в громовый потрясающий вопль.
Веером поднимались к небу серые тучи снега, земли, обломков и человеческих тел.
Неприятельские окопы скрылись от взора за темной завесой дьявольской метели.
Вверху над головой грозное и разгневанное небо без звезд, без луны, без красок, без теней и линий.
Откуда-то птицами порхали ракеты. Треска их в хаосе звуков не слышно было, только видны были во мраке неистовой ночи феерические загзаги их матово-красных, зеленых и синих огней.
Я долго и тщетно, как слепой щенок, совался по всем направлениям, ища выхода из центра разгневанной стихии. Хотел убежать из кольца смерти целым и невредимым.
Не удалось.
Меня обдало жаром разорвавшегося снаряда. Опалило глаза. Невидимая рука сжала все тело, как мокрую тряпку, и, как детский мячик, подбросило вверх.
Не выпуская из рук винтовки, я легко отделился от земли, поплыл по волнам холодного гудящего воздуха.
Надвинулся усыпляющий мрак.
Тишина окутала застывшее сознание, и наступил мягкий, желанный покой.
Засыпая, остро чувствовал тошнотворные запахи серы, пороха, жженной кожи, жареного мяса и человеческих испражнений.
И в этот короткий миг загипнотизированного смертью сознания ничего мне не было жаль. Все умерло раньше меня. Все потеряло актуальность, значение. Все, все, за исключением покоя, охватившего измученное вздрагивающее тело, казалось таким ничтожным.
* * *
Доктор левой рукой держит мою руку, а правой выстукивает грудь.
Я не спрашиваю его ни о чем, он сам начинает разговор.
– Ну, как самочувствие? Так. Ничего, это скоро пройдет. Месяца через два мы поставим вас на ноги. Глухоты не будет – это я вам гарантирую. А сейчас вам нужно побольше кушать, спать, поменьше волноваться и разговаривать. Подлечим и отправим к жене. У вас есть жена?
– Нет.
– Ах, какая жалость! Ну, в таком случае к невесте. Невеста, конечно, есть. Заждалась, наверное, бедняжка.
Доктор ласково улыбается, кивает мне головой и отходит к моему соседу. У соседа ампутированы обе руки.
Я провожаю его глазами.
У моего соседа желто-зеленое, иссеченное каналами извилистых морщин лицо. Огромные желваки заострившихся скул упрямо выпирают вверх, как у трупа.
Строгие остановившиеся глаза горят печальным блеском… Он никогда не стонет, но я знаю, что у него адские боли по ночам.
* * *
Раненые в палатах много говорят о мире и конце войны, об измене генералов, о шпионаже. Эти разговоры надоели мне еще в окопах.
Когда сестры и врачи уходят из палат, безрукий фельдфебель с тремя «Георгиями» на халате рассказывает похабные анекдоты. Репертуар у него богатый.
Раненые жадно глотают фельдфебельские прибаутки, и кто может хохочет.
Сиделки и санитары тоже слушают. Сиделок не стесняются, за женщин не признают.
Иногда налетают немецкие аэропланы, сбрасывают бомбы, сеют панику. В палату доносятся треск и гул взрывов. Пол под нами качается, как при землетрясении. Двигаются койки, столы, демонической музыкой звенит потревоженная посуда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
