— Так пусти, чего ж тут… — поднялся Матвей Парменыч. — В горницу проведи. Выйду.
Наташа тревожным взглядом окинула отца и захотела пойти вслед за ним.
— Сиди, — остановил ее Матвей Парменыч. — Не тревожься, не обидят. Обижать после будут. Теперь, наверно, с упреждением каким пришли.
Он вошел в горницу. Из противоположных дверей, гремя саблей, входил польский поручик. Двое жолнеров с перекинутыми через плечо белыми полотенцами остановились у порога.
— Здорово, пан поручик, — мотнул Матвей Парменыч готовой.
— Здрав буди, боярин, — сухо, но вежливо ответил поручик, склонив свою выбритую голову.
— С каким делом пришел?
— Как знаешь, боярин, большая гиль идет в Москве, — Отводя в сторону глаза, начал поручик. — Гиль ту начали москали, забыв присягу наияснейшему имени его королевского…
— К делу, пан поручик, — сдержанно прервал его Матвей Парменыч.
— Желая унять кровь, пан воевода боярин Гонсевский жалует полотенцами тех людей московских, которые, взявшись за ум, проявят покорность отдаться на милость его королевского величества и пресветлейшего сына его, королевича и государя московского. Охраняемым сим знаком при выходе на улицу, а также завязав его на шесте у ворот, пан воевода обещает покой, сохранность от огня и убийства. Того ради пришел я к тебе, боярин… Прими полотенце, а утром рано изволь прийти в кремлевский двор принести присягу королю и государю-королевичу.
— Нет, — открыто глядя в лицо поручику, твердо сказал Матвей Парменыч. — Полотенца не возьму и присяги давать не стану.
— Одумайся, боярин. Сам знаешь, какое время настало. Дочь свою пожалей, если себя не жалеешь… Да и достатков у тебя немало. Благодари Бога, что покуда уцелел от пожара. Дольше не уцелеешь.
К удивлению Матвея Парменыча, в голосе поручика не только не было угрозы, но даже как будто звучало сочувствие. Впрочем, за все время, что тот исполнял обязанности квартального начальника, Матвей Парменыч успел до некоторой степени узнать его. Это был малый неглупый, честный служака и по-своему порядочный человек. Излишних притеснений от него Матвей Парменыч не видел. Поручик, видимо, проникся к тихому, степенному старику некоторым уважением, а к красавице боярышне, пожалуй, и более нежными чувствами.
— Спасибо, пан поручик, — тепло сказал Матвей Парменыч, — да, думается, знаешь ты меня. А коли знаешь, так поймешь, что хоть бы огонь, хоть бы казнь, а от слова своего я не отступлюсь. На Бога полагаюсь, верой в Него препояшусь, от Него единого милости жду, от пана же воеводы твоего ни милости, ни полотенцев не приму.
— Ответ твой, боярин, долг мне велит сказать пану воеводе. Не пеняй же, коли случится что.
— Поступай, как долг тебе велит, — отозвался Матвей Парменыч. — На тебя пенять не стану. Коли во власти твоей, зла лишнего не чини: все мы — люди, все там равные будем, да все там правду единую поймем.
Он поклонился Пеньонжеку, тот ответил ему тем же, и оба разошлись: польский поручик, гремя саблей, направился к сеням, а оттуда во двор, а Матвей Парменыч тихой поступью вернулся в горницу.
— Батюшка, — не утерпела Наташа, заметив удрученное выражение его лица. — Верно, с недобрыми вестями приходил тот поручик?
— С недобрыми, дочка, — подтвердил Матвей Парменыч. — Велит нам боярин Гонсевский польскому королевичу присягать…
— Так ты ж ему сказал, что тому не бывать?.. — с жаром воскликнула Наташа.
— Сказал, дочка, сказал, — кивнул старик головой.
И, приласкав, погладив бедную, столько пережившую русую головку девушки, старик поднял глаза в сторону иконы.
— Да будет воля Господня!.. — тихо молвил он и снова взялся за Евангелие, чтобы продолжить прерванное чтение.
Глава XXII
Поджог
После визита поручика Пеньонжека Матвей Парменыч понял, что участь его и Наташи решена, что теперь поляки не оставят их в покое.
Однако ночь прошла спокойно. Наступила Великая пятница. На улицах города по-прежнему шла резня, немного, впрочем, утихавшая. Но нельзя было открыть окна, чтобы проветрить застоявшийся воздух, — невыносимо несло гарью и дымом от продолжавшихся пожаров, которые занимались уже раза два и недалеко от двора Матвея Парменыча.
Истомленные напряженным ожиданием и бессонной минувшей ночью, Матвей Парменыч и Наташа вечером в пятницу прилегли, помолившись, и заснули. Перед сном Матвей Парменыч постарался успокоить Наташу, внушить ей мысль, что если поляки до сих пор их не тронули, то, вероятно, не посмеют сделать это и в наступавшие великие дни Светлого праздника, постыдятся нарушить святость их. Наташу это соображение действительно несколько успокоило, и она крепко заснула. Сон же старика был чуток.
Прошло часа полтора с тех пор, как они легли. Наташа, глубоко дыша, спала безмятежно. Старик беспокойно ворочался во сне. Кругом царила ночная тишина, нарушавшаяся лишь чуть слышными мягкими шагами караульных во дворе под окнами, их сдержанным говорком да сторожкими окриками начальника дворовой стражи — Мойсея, часто выходившего проверять, бодрствуют ли его воины.
Вдруг невдалеке высоко взвились в темное небо огненно-красные, хищные, зловещие языки пламени — занимался новый пожар. Немного погодя с разных сторон вспыхнул второй, третий. Ночная тьма ожила тревожными криками о помощи, гулом голосов, беспорядочной беготней по улице. Всполошилась и стража во дворе Матвея Парменыча: пожар начинал принимать угрожающие размеры. Мойсей предвидел возможность таких окрестных пожаров и заранее приготовился бороться против загорания дворовых построек от искр и головешек. Предупредительные меры борьбы с пожарами были по тем временам вообще малодейственны, но все они были Мойсеем приняты: во дворе кучами лежали огромные, влажные холстинные паруса длиной саженей по пяти, время от времени поливавшиеся очередным караульным водой, которые предназначались для того, чтобы покрывать кровли построек, которым угрожала опасность загореться от перекинутого огня. Были изготовлены также большие щиты из лубьев с рукоятьями, стоявшие прислоненными к забору. На всех кровлях были поставлены объемистые кадки с водой и мерники с помелами. Лежали сваленными в кучи ломы и секиры, чтобы в случае крайней опасности ломать ближайшие к огню постройки.
Теперь, когда пожары приняли угрожающие размеры, Мойсей распорядился, чтобы назначенные для борьбы с огнем дворовые люди заняли определенные им места. Матвея Парменыча, пока непосредственной опасности еще не было, Мойсей повременил будить и понапрасну тревожить.
В то время как Мойсей заканчивал свои распоряжения, стража обратила внимание на кучку людей человек в десять, которая прибежала к дальнему от улицы концу двора и о чем-то оживленно разговаривала. Вдруг трое из них кинулись к той части ограды, которая находилась в противоположной от стражи стороне и была прикрыта надворными постройками, вскарабкались на ограду и приготовились перемахнуть во двор, как дворецкий Ларивон заметил чужих людей и с двумя дворовыми побежал к ним навстречу.
— Стой! — что есть силы крикнул Ларивон. — Кто такие? Не лезь, стрелять буду!
Перелезавшие мигом прыгнули обратно на улицу, с которой в сторону подбежавшего Ларивона грянули выстрелы. Двое дворовых упали на месте убитыми. Ларивон безотчетным движением схватился за раненую грудь, приложил было пищаль к плечу, но тоже упал, обагряя снег кровью. Мойсей побежал к нему на выручку. Но его тоже встретили выстрелами. Снова несколько дворовых упали убитыми. Между тем пальба привлекла внимание многочисленного ночного разъезда польских гусар. Вмиг они окружили двор. Послышался залп, другой; те, что раньше были у ограды, тоже выстрелили, и половина дворни сразу была убита, остальные разбежались, прячась за постройками. Гусары окружили ворота и дружным натиском высадили их; те, что стояли за оградой, снова вскарабкались на нее, и через несколько мгновений двор наполнился поляками. У перепрыгнувших оказались охапки веретья, соломы, просмоленной лучины. Они кинулись к хоромам и стали высекать огонь. Тотчас вспыхнули столбы пламени. Тогда дворовые, не глядя на опасность, снова выбежали из-за построек, одни с саблями, другие с пищалями. Гусары спешились, и послышался залп, дворовые ответили им разрозненными выстрелами, тогда гусары кинулись врукопашную, и началось ожесточенное побоище. Под ударами сабель первым пал ключник Маркел Маркыч. Испуганные дворовые, неопытные в ратном деле и к тому же недостаточно вооруженные, сознавая свое бессилие перед многочисленной толпой гусар, стали отступать. Те преследовали их и убивали. Выбежало во двор несколько женщин, и с ними тут же покончили. Затем гусары ворвались в подклети[93] изб, стали выволакивать на двор полусонных, полуодетых сенных девушек, женщин и детей, рубили их саблями, прикладами ружей мозжили им головы. За короткое время после этого бешеного набега из числа дворни почти никто не уцелел. Поджигатели тем временем зажгли огромные кучи сена и соломы, натасканные из сенниц, и они пылали уже вокруг хором, жилых изб и холодных построек. Кроме того, из разбушевавшегося вблизи пожара летели искры и головешки. Падая на дерн и землю, которыми были прикрыты некоторые кровли, он пока зажечь их не мог. Но гусары и поджигатели карабкались на кровли, срывали захваченными со двора ломами пласты дерна, и они начали загораться. Еще несколько дружных усилий, еще несколько подожженных куч сухого сена — и весь двор Матвея Парменыча горел: пылали хоромы, жилые и нежилые постройки; уцелевшие люди гибли в дыму и в огне; испуганный скот в хлевах, страшно мыча, лошади в стойлах с жалобным ржаньем сгорали живьем. Это была картина ада.
