— Как давно я не наслаждался великолепием золота богов, Гудрун! — воскликнул он. — Я уже и забыл, как оно прекрасно! По правде говоря, я потратил на поездку больше времени, чем должен был, потому что просто не мог оторвать от золота глаз. А потом мне понадобилась целая вечность, чтобы отобрать те сокровища, которые понравились бы Гуннару. Сидя в одиночестве под лунным светом, я снова вспомнил свое путешествие в горы. Снова пережил радость торжества от достигнутого… Вот что я понял, Гудрун: когда мужчина идет на битву, он чувствует себя мужчиной с головы до ног. Он как бы наполняется новой жизнью, будто он уже не просто человек, но и немного бог. Вот что я ощутил, когда отправлялся в горы. И благодаря своим трофеям я сохранял это чувство. Но почему-то постепенно, почти незаметно, это ощущение наполнявшей меня силы и победы стало от меня ускользать. Так бывает, когда битва окончена, а воины вернулись по своим домам. Я думал, что… да, что эта сила, эта власть останутся со мной навсегда. Я не знал, как скоротечно блаженство. Но теперь, снова коснувшись золота, я почувствовал, что ко мне вернулось ощущение того, что я сделал и кто я такой! Я боюсь засыпать, чтобы не проснуться опять без него. Понимаешь, что я хочу сказать? Только не считай меня сумасшедшим…
— Конечно, понимаю, — воскликнула я. Мне хотелось рассказать ему о той силе, которая наполнила меня прошлым вечером и которая позволяет мне теперь понять Сигурда. Но потом осознала, что не смогу ничего объяснить, не поведав сначала о поступке, который совершила перед этим. — У тебя есть все основания гордиться собой, — продолжила я. — Даже боги гордятся своими подвигами. Но теперь иди. Поспи. То, что ты чувствуешь сейчас, останется с тобой, когда ты проснешься, потому что о твоей силе не даст забыть вот этот мешок золота. Да и я тебе напомню, как, впрочем, мне следовало сделать гораздо раньше.
Сигурд сжал мою руку, затем отпустил.
— Ты так добра ко мне, Гудрун.
— Разве может быть иначе?
— Дозволишь ли ты мне попросить еще кое о чем?
— Проси о чем угодно, — сказала я с надеждой.
— Подними одного из своих ленивых слуг. Пусть он расседлает Грани, напоит и накормит его. Я сильно гнал коня этой ночью. Потом пусть тот же слуга принесет этот мешок в мою спальню и поставит рядом со мной. Не пытайся поднять его сама, он слишком тяжел. И, конечно, не упускай слугу из глаз, пока он не отнесет золото на место.
— Я сделаю все так, как ты просишь. А теперь иди.
Сигурд передал мне поводья Грани и пошел. По его походке я поняла, что он едва держится на ногах от усталости. Ощущение нереальности нашей встречи и беседы стало исчезать. Страстное объятие, которым он меня встретил, оказывается, было вызвано лишь его восторгом от золота. Ничем больше. Я повернулась и посмотрела на мешок. Потом мне вспомнились слова проклятья, и сердце в груди забилось тяжело и неровно. Мне почудилось, что я чувствую зло, сочащееся сквозь мешок. Мне хотелось ударить Грани и крикнуть: «Прочь! Пошел прочь!» Но конь обязательно вернется к своему любимому хозяину.
* * *
В середине дня, когда солнце стояло в зените на ясном небе, пришел Гомел, дорогой нам старейший слуга, который жил с нами с тех времен, когда отец был мальчиком. Гомел сказал, что ванна для нас с Брунгильдой готова. Мысль о том, что я снова буду купаться с валькирией, заставила меня содрогнуться, но я решительно взяла мыло и пошла за Гомелом. Брунгильда последовала за мной. Мы направлялись к купальне, от которой поднимался густой пар. Гомел попробовал воду рукой и, довольный тем, что она нагрета как нужно, оставил нас одних. Воздух был холодным, поэтому мы с Брунгильдой быстро разделись и опустились в воду. Мы мылись, не произнося ни слова. Я распустила волосы. Теперь, когда мы с Сигурдом больше не невеста и жених, я снова стану носить их распущенными, но покрытыми сеткой, как у всех замужних женщин. От Брунгильды ожидают того же самого, но я сомневалась, что она последует нашим традициям.
Купальня была рассчитана только на одного человека. Нам пришлось сидеть совсем близко друг к другу, дожидаясь, пока солнце высушит наши волосы. Молчание становилось слишком напряженным. Глянув на Брунгильду и обнаружив, что она взволнована, я почувствовала, как на меня накатывает смех, хотя ничего смешного в моей ситуации не было. Сквозь листву окружавших купальню деревьев я не видела семьи наших работников, прибывшие на праздник, но хорошо слышала их голоса. Мне не терпелось присоединиться к ним. По-прежнему не говоря ни слова Брунгильде, я выбралась из купальни и стала одеваться. Гомел ждал с другой стороны кустарника, стоя спиной к нам. Когда я подошла, он прижимал к лицу венок, который собирался возложить мне на голову. У его ног лежал второй венок, для Брунгильды. Увенчав венком мою голову, Гомел улыбнулся и поцеловал меня.
— Да пребудут с тобой сегодня боги, — прошептал он.
В моих глазах тут же стали собираться слезы. Меня охватило непонятное ощущение счастья, которого, как мне казалось, уже не могло наступить.
Места в нашем доме не хватало, чтобы вместить всех работников и членов их семей, но боги даровали нам прекрасный день, и многие из гостей согласились откушать на дворе. Поэтому всюду звучали песни и смех, люди ели, пили, танцевали и смеялись. Когда все насытились, Гуннар взял арфу и начал играть. Тут же в зале смолкли все голоса. Музыка наполнила дом и выплеснулась из дверей. Во дворе тоже стихли песни, и люди стали тесниться поближе к дверям, чтобы послушать Гуннара. Когда он закончил петь, на его место стали выходить другие желающие. Поскольку история бургундов полна печальными событиями, то и песни в основном звучали грустные, и вскоре в глазах большинства гостей в зале заблестели слезы.
И вот вперед вышел Хёгни, он тоже вызвался петь. Все заворчали, поскольку знали, что Хёгни — неважный певец, да и Гуннар не отказывал себе в удовольствии подшутить над братом. Но па этот раз, казалось, Гуннар готов был послушать пение брата, потому что положил руки па струны сразу же, как Хёгни сказал, что исполнит песню, которую никто раньше не слышал. Люди любят новые песни, поэтому все постарались устроиться как можно ближе к певцу.
Гуннар стал играть, а Хёгни, которому было явно не по себе, откашлялся. Сначала его голос вызывал сдавленные смешки, но когда он завершил вступление и стал петь о гномах, ходивших по земле со дней ее сотворения, и о богах, населявших ее подобно людям, все затихли.
Я поняла, что песня Хёгни посвящена Сигурду. Меня смущала внезапная перемена в отношении братьев к Сигурду, но переполнял восторг от того, что люди, наконец, услышат о подвиге Сигурда. Пусть даже о нем споет Хёгни. Я с трудом пробралась сквозь толпу, чтобы встать рядом с Сигурдом.
Он улыбнулся мне и снова перевел взгляд на Хёгни. По его лицу, выражавшему лишь легкую заинтересованность, я догадалась, что он еще не понял, о ком будет песня. Но когда Хёгни дошел до той части истории, когда в наш дом пришли франки, губы Сигурда дрогнули, он улыбнулся шире и взял меня за руку.
Я тут же разыскала глазами Брунгильду. Она стояла в противоположном углу комнаты, прекрасная как никогда в сшитой специально для нее рубахе. Нас разделяло слишком много людей, чтобы она заметила мою руку в руке Сигурда. Пока Хёгни пел, как Сигурд и Реган поднимались в высокие горы, с трудом вдыхая разреженный воздух и прячась от снежных великанов, лицо моего жениха покраснело, а глаза увлажнились. Теперь его улыбка была широка и тверда, будто вырезанная из дерева. Хёгни описывал дракона слишком точными словами, чтобы составить эту песню самому. Я подумала, что Гуннар все же нашел время, чтобы задать Брунгильде свой вопрос. Судя по всему, ее ответ пришелся ему по нраву.
Наши работники стояли без движения, слушая о том, как Сигурд убил дракона. Многие оборачивались или тянули шеи, чтобы посмотреть на него, а те, кто находился рядом, клали руки ему на плечи. Когда песня закончилась, мало кто шутил о голосе Хёгни, и не было ни одной пары глаз, которая бы не искала Сигурда. Бургунды ждали его речи. Я отпустила руку Сигурда и отступила на шаг. Но он, никогда раньше не терявшийся в словах, казалось, лишился дара речи. Его лицо все еще пламенело, он с трудом и часто сглатывал, будто пытаясь сдержать свои чувства.
Молчание стало неловким, и, наконец, один из наших работников прошептал:
— Ты должен обратиться к людям, сынок. Они ждут.
Сигурд обернулся и посмотрел на него с недоумением. Затем перевел взгляд на братьев и крикнул:
— Погодите!
И, повторяя: «Пропустите! Пропустите!» — исчез в спальне Гуннара и Хёгни. В зале поднялся гомон, пока гости гадали, что Сигурд станет делать дальше. Но гул тут же затих, когда франк появился с мешком за спиной. Толпа расступилась, пропуская его к месту Гуннара.
Сигурд положил мешок у ног Гуннара и низко ему поклонился. Затем он поклонился Хёгни, стоявшему рядом.
