больше остального его беспокоит галстук.
В этот момент прогудев сиреной к шлагбауму подъехала “скорая’. Вместо того чтобы нажать на кнопку, приводящую в движение шлагбаум, сторож встал как вкопанный, растерянно глядя в сторону машины Головы. Он будто ждал разрешения для последующих действий.
Голова отрешенно наблюдал, как беззащитно мигают немые маячки на крыше спасательной машины.
“А если кто-то рожает”, – подумал он, слегка приподняв уголки губ. Губы у него были узкими, рот маленьким. От этого он казался всегда строгим или недовольным.
Он мог подать едва уловимый знак, и “скорую” бы пропустили. Но не подал. Он ничего не мог поделать с собой: послушность людей его умиротворяла. Умиротворяли немые маячки, которые продолжали маяться.
И тут неожиданно перед ними появилась женщина, вынырнувшая из легкового седана, все это время прячущегося за больничным минивеном. Секьюрити немедленно выскочили ей наперерез, и вышла контрастная картина: женщина была тоненькая, как веточка, что-то возмущенно говорила, активно жестикулировала, того и гляди переломится. А над ней как тучи со всех сторон нависли здоровенные увальни, пытаясь “отодвинуть” за шлагбаум. В ту же минуту из больничной машины показалась другая женщина. Она плакала и о чем-то просила, обращаясь то к сторожу, то к охране.
Как только Веточку отогнали на безопасное расстояние, Зам Замович вернулся в джип и доложил:
– Там у них смертельно больной.
Голова наклонился к нему, проронил:
– Узнай-ка мне все про нее. Узнай сейчас.
И громко приказал, наконец: – Все, выходим!
Его сопроводили в поликлинику, и только после этого сторож пропустил “скорую”.
Внутри нового помещения уже были расставлены камеры, оператор шел впереди Головы и снимал, и ловил хороший кадр. Как Голова, накинув добрую улыбку, двигался со своей делегацией по коридорам и осматривал новый ремонт. Как кивал, изображал добросовестное внимание. Потом говорил речь из папки, желал здоровья всем пациентам, которые войдут в эти новые стены (из старых временных стен), после его речи лилась на камеру речь главврача, и все такое там полагающееся. Но про Веточку Голова не забыл. И Зам Замович успел шепнуть ему имя и фамилию Веточки, а именно Ульянова Наталья Романовна. После церемонии он отозвал главврача и стал выведывать все, что хотел знать Голова.
– Она оформляет квоту на дорогостоящее лечение, – докладывал позже Зам Замович.
– Надо не дать, – сказал Голова.
– Уже Минздрав одобрил.
– Ну, надо как-то сроками поиграть, сказать, что денег на этот год нет.
– Там такая форма болезни, что ожидание может быть смертельно опасно.
– Во-от. И я о том же. Направишь ее ко мне за помощью.
Зам Замович смущенно почесал нос.
– Дело в том, – осторожно начал он, – что это к нам как бы отношения не имеет.
– Так будет иметь. Все должно иметь ко мне отношение. Люди не так умны, как ты думаешь. А трагедия еще больше их отупляет.
Глава 27
Я помню ее красное пальтишко с лилиями. Его принес незнакомый человек тридцать первого декабря. Объяснил, что это подарок, от кого – не знает, просто просили передать. Зато я догадалась сразу. Пальтишко я взяла, сопротивляться не стала. Дочке оно пригодится к весне. Да и жалок как-то “родитель-руководитель”, который потерял статус и выглядит далеко не элитно от количества потребляемого спиртного. И гордости нашей на него жалко. Только то пальтишко роковым стало.
Соседство двух высотных домов с уютным “произведением” моего строительного творчества озадачивало меня (думаю, догадываетесь, почему). Один из них имел плоскую крышу и бетонные бордюры по краю в половину роста взрослого человека. Эти моменты безопасности, помноженные на сопротивляемость моего ребенка к притяжению, вполне могли гарантировать мне спокойствие за его жизнь. Пару раз девочка взбудоражила город своим появлением на высотке, но потом выход на площадку обозрения закрыли, и службы защиты ненадолго успокоились. Время от времени, когда контроль несколько ослабевал, она волновала меня поднебесными “полетами” … на деревьях, причем перемещалась по этим ветвистым вертикалям так же легко и свободно, как по земле. Ее природную невесомую ловкость и “тригонометричную” координацию даже многолетняя профессиональная натренированность не смогла бы превзойти.
Второй же дом, взлетевший на девять этажей, словно нарочно обзавелся покатой крышей и без конца ловился в поле зрения маленькой Нимфы. Ее привлекали воздушная геометричность и коньковые выступы над опущенными крыльями сводов. Если оказаться на этом коньке, то как у канатоходца возникнет ощущение почти полной оторванности от земли. Иллюзия полета.
Меня обескураживает, что я размышляю размышлениями своего ребенка, и моя голова занята нездоровой темой для взрослого здорового человека. Однако время от времени я поднималась на девятый этаж новостройки, чтобы убедиться, что вход на крышу – под замком.
Так вот, возвращаясь к красному пальтишку с лилиями…
Была ранняя весна. На рассвете Нимфа поднялась. Предельно тихо ступая (маленькая хитрюга), надела штанишки и свитер прямо на пижаму, цапнула пальтишко с вешалки (Микки Маус – метр от пола, вместо носа крючок с усами) и юркнула за дверь. Сердобольная дочурка, чтобы не расстраивать маму и город, непременно вернется до пробуждения всех, не дав обнаружить своего отсутствия. Так и будет. Она умна и авантюрна.
Монстр уныло катался по городу на постукивающем, не видевшем давно ремонта внедорожнике. Медленно и тяжко приходил в себя после большого количества, выпитого за ночь. Он с трудом вспомнил имя женщины, на которую ушло не меньше половины спиртного и поморщился от всплывшего в памяти ее дешевого желтоватого белья. Раньше он никогда бы не вступил в связь с женщиной такого уровня. Все внутри болело, мешки под глазами провисли. На душе было смрадно.
Только одно место в городе виделось ему святым. Спать он не мог: неудовлетворенность собой пульсируя капала в висок. И тогда он не спеша покатил к тому островку в городе, по которому изнывало его сердце. Он не раз уже бывал здесь тайком. Приедет, постоит поодаль и ретируется. Сейчас только светает, и он сможет остаться незамеченным.
Монстр открыл окошко. Курил, слушая чистую новожизненную тишину, украшенную цимбалами капели. В этот момент рассветной безлюдности и увидел ее, красным пятнышком знакомого, с любовью выбранного им детского одеяния возвышающуюся на самой высокой и неустойчивой точке здания. Пунцовый укол догадки расколол его сердце. Через секунду он метнулся в пустоту малонаселенного подъезда, взлетающим лифтом рассек новостройку. Еще несколько ступенек – и выход на крышу. Свободный от замков.
Девочка стояла на прежнем месте спиной к нему. Его мысли панически роились, сталкиваясь друг с другом. Окликнуть – можно напугать ребенка, и тот неминуемо сорвется. Медлить – тянуть тонкогранное время
