— Слушаю?
Молчание, странное шуршащее молчание. Но ведь я знала, что там кто-то есть!
— Это ты?
— Да, — ответила я, не думая о последствиях.
— Еще раз здравствуй! Не могла удержаться и позвонила. Мне нужно с кем-нибудь поговорить. Ты получила мое сообщение?
— Да.
— Не узнаю твой голос. Что-нибудь случилось?
— Нет. — Я помолчала ровно столько, сколько было нужно, чтобы после паузы в трубке снова послышался женский голос:
— Он говорит, что они не уступают. Дело идет к гибели…
— Кто они?
— Господи, ты же знаешь!
Я нажала на красную кнопку и пришла в себя, только услышав чье-то астматическое дыхание рядом с собой.
Телефон зазвонил снова, я не ответила. Но оживить рабочий день было уже невозможно. На мониторе компьютера не появилось ни одного нового слова. Мозг работал, как мидия в солоноватой воде без кислорода. Отравление уже началось. К тому же у меня зачесалось запястье в том месте, где пульс. Я пошла в ванную и попыталась смыть зуд. Как я и думала, это почти не помогло. Я взяла мазь, которую хранила в пластиковом пакете из Ка-Де-Ве.
Намазав руку, я села к кухонному столу, чтобы осмотреть корпус Фридиного телефона. На одном конце была трещина, оставшаяся после того, как он упал на землю. Если поковыряться в этой трещине, он, может быть, замолчит. Но как я объясню Фриде, что телефон сам расковырял себя до смерти?
Пока я там сидела, свет за окном изменился. Над вершинами голых деревьев небо полиловело. У соседних домов вспыхнули желтые глаза. Один за другим. Несколько раз хлопнула дверь на заднем дворе. Этот стук испугал меня, хотя я знала, что в нем не было никакой угрозы. Я выпила еще воды. Во всем виновата только я. Конфликт происходил не вне меня, а в моей голове. Мне так трудно со всем остальным миром, потому что в моей голове все занимает слишком много места. И передо мной возникло tableau:
Девочка идет одна в темный хлев. Стоит зима, или конец осени. Красная краска облезла, особенно с наветренной стороны, там ветер дует сильнее. На месте исчезнувшей краски появляется серость. На чердаке, где когда-то лежало сено, между досками зияют большие щели. Во время дождя в них прячется небо. Девочка входит в скрипучую дверь. Пахнет старой, замерзшей сенной пылью. Солнце проникает в хлев и бросает на пол полоски. Странно, ведь эти полоски не настоящие, они существуют только в ее голове, потому что только она видит их в эту минуту. Ночью там ничего нет. Никаких полосок. За хлевом видны замерзшие деревья. Она одна во всем мире смотрит отсюда на деревья. Через щели в стене. Нужно войти в хлев, чтобы увидеть мир именно таким. Внутри пахнет сухим навозом и полом, который никто не подметал уже много лет. Во всяком случае, пока была жива ее мать. Если войти в стойла, можно увидеть цепи, которыми когда-то приковывали животных. Можно поднять их и послушать, как звякают замерзшие звенья цепей, теперь они уже никого не держат в плену. Можно открыть жалобно скрипящую дверь и ощутить, как по помещению проносится невидимый ветер. Можно слушать свои шаги и чувствовать, что пальцам уже тесно в башмаках. Рано или поздно ей придется пересечь поле и вернуться в большой дом к действительности. Но пока что девочке хочется стоять здесь и наблюдать за тем, чего не видит никто другой.
Я и словом не обмолвилась о том, что ковырялась во Фридином телефоне. Она тоже ничего не сказала. Скрыв это от нее, я нарушила существовавшее между нами доверие. Но ведь и она тоже многое от меня скрывала. Эпизоды всплывали сами собой. Она говорила с тем известным актером в Абано-Терме и поехала с ним в больницу. Но ничего не сказала мне о нем. А ее разговоры по телефону с женой Франка, которой она якобы ничего не обещала!
Фридино слово стало как будто законом. Если она сказала, что не обещала, значит, так и есть, хотя я собственными ушами слышала совершенно другое. Если Фрида считала, что я могу с чем-то справиться, я справлялась. И вот теперь — если Фрида ничего не сказала про телефон, может, все это надо считать пустяком? Чем-то, что существовало только в моей голове?
Однако недоверие уже грызло меня, как термит. И термитов становилось все больше. Фрида гуляла по городу, пока я сидела и писала. Она была свободна, а я была рабыней. Мне тут же пришлось внести поправку, потому что это было несправедливо. Но что, собственно, я знала о ней? Разве она рассказывала мне о людях, с которыми встречалась? И этот женский голос, наверняка принадлежавший жене Франка? Какую игру вела со мной Фрида? И знал ли обо всем этом Франк? Может, Фриде было поручено следить за мной, пока я храню деньги, которые не должны были попасть к его кредиторам?
И тут же у меня возникла мысль: кто из нас, Фрида или я, решил, что мы можем воспользоваться деньгами Франка? Отправиться в путешествие предложила она. Но кому первому пришла в голову эта мысль? Если признаться, пусть даже только самой себе, что все это придумала я, кто же я тогда на самом деле? Я, заставившая Фриду совершить все эти страшные, темные поступки?
Одно дело, если о чем-то умолчала Фрида, другое дело — я. Не знаю, что хуже. Но, независимо от этого, я не имею права ее судить. Она много значит для меня. Какие бы не были у нее планы, в которые она меня не посвятила, я должна быть ей благодарна за то, что не сижу сейчас в Осло и не жду, когда наконец Франк отделается от своей чесотки и от своей жены. Разве что мне хотелось бы пройтись по книжным магазинам на Бугстадвейен и Хегдехаугсвейен, а также заглянуть в «Танум» на улице Карла Юхана, чтобы незаметно поставить свою книгу рядом с каким-нибудь глупым бестселлером. Я бы бродила поблизости, боясь, что меня поймают на месте преступления. Это, безусловно, было бы унизительно, но не смертельно. Я помнила унижения так же долго, как слоны. И передо мной возникло tableau:
Девочка просыпается утром, ей приснилось, будто она исчезла. Никто ее не видит, хотя она уже встала. Она открывает глаза и по лицам других детей понимает, что приснившийся ей сон — правда. Она сидит в уборной и никто не открывает дверь и не смеется над ней, моется, и никто не подгоняет ее, одевается и никто не заговаривает с ней, не смотрит на нее. Она идет завтракать и становится в первой шеренге. Она чувствует, как они толкают ее, но тут же пробегают дальше. Сила толчка зависит от того, как быстро бежит то либо другое тело ей навстречу и от его тяжести. И как раз когда она становится видимой, она чувствует удар по щеке:
— Уйди с дороги, дура!
— Мы должны сейчас же уехать отсюда! — сказала Фрида.
— Что за спешка? За тобой кто-нибудь следил?
— Нет. Ты просто забыла, что наш договор на квартиру кончается первого февраля. Это ты ни за чем не следишь. Помнишь, по пути из Италии мы остановились в Мюнхене и говорили о том, что нам не стоит возвращаться в Берлин, а лучше поехать через Прованс в Барселону? Но ты тут же вспомнила о договоре с владельцами квартиры и сказала, что не можешь исчезнуть ни с того ни с сего. И что у тебя в Берлине остались книги. Ты всегда находишь отговорки, которые все усложняют. Тебе кажется, будто современное общество — это утопия. Но договоры можно заключать по телефону, а книги пересылать почтой.
