Всего этого, конечно, мало даже для подозрений его в браконьерстве. Но если он ждет кого-то, чтоб увезли добычу по тропе через перевал к верному человеку, тогда ожидание оправдано.
Федор должен появиться не сегодня-завтра.
Но вот как?.. Если Гришуня ждет кого, то и сообщник его того и гляди явится. Возможно, он даже опаздывает. Пантовка, собственно, окончена. За прошедшую неделю панты у изюбров обратились в рога. Превращение это происходит очень быстро, у иного оленя за два-три дня. Вряд ли Гришуня станет охотиться еще. Лишние выстрелы Гришуне ни к чему.
Пятый день инспектор запомнил потому, что жар в спине и опухоль на лопатке стали вроде бы спадать.
«На таком курорте раны и должны исцеляться мгновенно», — шутил сам с собой Семен.
К вечеру разразилась гроза, но ливень особенно бушевал в долине. Тучи вились и вращались в небе, словно бегали друг за другом. Однако все это происходило в стороне, где-то над далекой отсюда рекой.
Семен подумал: «Не приведись попасть под это крыло тайфуна».
На седьмой день Семен проснулся от звука дальнего выстрела. Было раннее утро. Эхо в долине, наполненной туманом, не раскатилось. Да и сам звук казался совсем тихим.
«Эх, расслабился, инспектор!» — ругнул себя Шухов и вскинул к глазам бинокль. Он сразу увидел стадо изюбриц, выскочивших на чистый увал. Казалось, животные летят, не касаясь копытами земли. Так стремителен и легок был их бег. И в лучах восходящего солнца звери выглядели золотыми, даже вроде посверкивали их лоснящиеся бока.
Потом из чащобы выскочил пантач, подался вверх по увалу. Широкий мах животного тут же сделался странным. Изюбр вдруг едва не повернул обратно, к опушке, к осиннику, откуда выскочил после выстрела, и тут, оступившись, пантач рухнул со скального выступа.
«Ну и нагл Гришуня! — обозлился Семен. — Надо брать. Пока я Федора в помощь дождусь, Гришуня такого натворит... Может быть, Гришуня не один? А какая разница? Нечего мне в инвалидах отсиживаться. Жив — вставай и иди. Иди, инспектор. Должность у тебя такая!»
Он встал и, опираясь на карабин, словно на посох, пошел, придерживаясь закраин чащоб, в сторону увала, где свалился пантач. Пробираться сквозь дебри Семену явно недоставало сил. Путь его был долгим и мучительным. Чтоб пересилить боль, он начал корить себя. Мол, по собственной торопливости нарвался на пулю браконьера, хотя прекрасно понимал: замысел Гришуни созрел не в момент, и тот, вернее всего, следил за его продвижением по долине. Пеняй на себя, не пеняй, браконьер в этом смысле был приговорен. Так или иначе, Гришуня осуществил бы свой умысел, потому как выхода другого у браконьера не было. Что заставило Гришуню пойти на такую крайность, инспектор не знал.
А вот вспомнив, что Гришуня выстрелил по изюбру пулей Комолова, Семен Васильевич даже прибавил шагу, хотя воздуху не хватало и сердце билось, казалось, под самой глоткой. И еще Семен Васильевич рассчитал: одолеет эти два километра, отделявшие его от убитого изюбра, до того, как Гришуня вырубит панты и разделает тушу. А если он не станет ее разделывать? То и тогда он все-таки задержит браконьера. Каким образом? Дело особое. Гришуня вооружен... Но коли он подставил вместо себя Комолова, готовил, определенно готовил его к этой возможной роли, то, значит, хочет выйти из тайги «без мокрухи». И, не зная, очевидно, Шухова в лицо, примет его не за воскресшего, а другого старшего лейтенанта милиции. Тогда он вряд ли решится бить в упор. Гришуня не сумасшедший, чтоб, едва и не наверняка отвязавшись от одного выстрела по инспектору, взять на себя второй. Тем более «второй» старший лейтенант не может не знать о судьбе первого.
«Оно, рассуждать за Гришуню, или как его там, можно сколько угодно, — сердясь на себя, подумал инспектор. — Не предполагал же я даже после всего случившегося, будто гад этот настолько опустился, что бьет оленей ради выстрела!»
Тут он, ожидая встречи с Гришуней, вышел на опушку и двинулся за кустами. Двигался он по-охотничьи бесшумно и осторожно, не желая вспугнуть браконьера, держа наизготовку карабин.
Ярко-рыжую с сероватым отливом тушу изюбра он увидел меж кустами еще издали. Зверь лежал у самой закрайки. Олень словно отдыхал, вытянув и чуть откинув к спине красивую голову на крепкой мускулистой шее. Пара молодых, по три отростка, рогов была цела. Браконьер не вырубил их только потому, что они уже не годились на панты. Серая шкурка на них полопалась, обнажая светлую кость.
Правее, чем подошел к оленю инспектор, из зарослей вел след, явственный — зеленая тропка средь серебристой росной травы. И от поверженного зверя след уходил прямо по увалу вверх.
«Ушел Гришуня, — понял инспектор. — Стрельнув, глянул и смотался... Сразу за ним идти не могу. Выдохся. Куда ж Гришуня кинул пулю? Я видел — он не свалил оленя, а ранил. За оленем-подранком лучше не ходить, непременно уйдет. А этот свалился к Гришуне, словно спелое яблоко с ветки. Да, пуля. «Убойная пуля», как говорил Антон. Чего ж она меня помиловала? Вот отдохну и посмотрю».
Семен присел на валежину. И тут же над ним столбом завилась мошка. Но он только отмахивался. Его было бы и кнутом трудно поднять, настолько Семен устал за эту утреннюю прогулку. Инспектор сидел неподалеку от оленя. Сквозь звон мошки он слышал бархатное гудение оводов, слетавшихся к туше изюбра.
Из чащобы, где отдыхал Семен, виднелась вершина Хребтовой, лишенная растительности, лысая и поэтому светлая — белели обнаженные камни. Правее открывался перевал, поросший редким пихтачом и елью, наглухо перекрываемый непролазными сугробами зимой. Через него наверняка и собирается уйти Гришуня, или как его там, в другой район с сообщником, которого ждет.
Семен Васильевич представил себе, как он, отдохнув, в открытую пойдет к Гришуне и задержит его. Конечно, человек, назвавший себя Комолову «Гришуней», не станет сопротивляться. Но как же буднично и нудно пойдет следствие из-за одного, конечно же, случайно убитого пантача. Все станет отрицать браконьер. Все самое очевидное...
Инспектор вздрогнул. То ли в глазах у него зарябило, то ли свет заиграл не так и тень упала на распростертую тушу оленя, но Семену почудилось, будто убитый зверь дернул ухом.
«Мошки видимо-невидимо. Лезет в глаза. Вот и мерещится всякое», — решил инспектор, но тут же оборвал себя.
Ухо лежащего у опушки изюбра снова дернулось, потом еще, еще. Будто потянулась одна, другая нога.
...Открылись темные глаза, опушенные густыми черными ресницами. Двинулись ноздри. Олень исподволь поднял голову, увенчанную изящными рогами. Под червонного золота шерстью зверя, искрящейся ореолом под ярким светом солнца, напряглись мышцы, и Семен видел все это. Тут же зверь, озираясь, повернулся с бока на живот. Черные влажные ноздри его затрепетали, зашевелились усы, и их было видно — каждая черная усинка двинулась вперед к ноздрям.
