Понравилась ей эта мысль. Сходила она в хату за спичками и старыми газетами. Понавтыкала смятых газет с разных сторон кучи и обошла их с горящей спичкой.
Занялись листья огнем. Неспешно, неуверенно забегало пламя по окраинам кучи, выискивая места, где огню полегче. Побежали струйки дыма в сумеречное небо, и по мере того, как приближались очаги пламени друг к другу, так и струйки дыма сближались, стремясь воедино слиться над костром.
Медленно ходила вокруг кучи Оля, слушая ласковый шепот огня, вдыхая приятный дымный воздух. А когда поднялось пламя выше ее роста, заметила она, что дотянулся огонь до висевших над кучей таранок и хвосты их загорелись легко, как бумага.
«Ты смотри, – удивилась Оля. – Огонь догадался, а я нет! Давно уже надо было всю эту рыбу сжечь!»
Взяла она нож, срезала пару натянутых веревок с таранкой и на верхушку костра бросила. Зашипел костер, и в воздухе копченым запахло. И ничего – хороший запах, совсем не такой, как у самой рыбы был.
Сглотнула она слюну, о кастрюле с картошкой вспомнила. Вернулась в хату.
Потом сидела там у окна за столом. Ела картошку и на пламя костра посматривала.
Наевшись, вернулась на двор. А на небе уже звезды. И ветер снова налетел – костер подгоняет, чтоб горел быстрее. И таранками стучит.
Обрезала Оля все остальные веревки на дворе и бросила рыбу в огонь. И снова – словно соли в суп добавила – просолился дымный воздух. Потом пошла на задний двор и там, посрезав веревки, собрала рыбу и охапками к костру принесла.
Так хорошо на душе было. Будто молодость вернулась. Будто все – впереди, а позади ничего, луг в цветах и тропинка. Словно никакого прошлого у нее еще и не было. Словно не заработала она еще жизнью прошлое.
А вокруг двора – темнота сгустилась. Село перед сном притихло. Покой.
И вдруг за забором у калитки треснуло что-то. Обернулась Оля, прислушалась. Вроде ничего, но как-то боязно стало. Одна ведь она теперь, и защитить ее некому. Как их пес Шарик подох, так и не брали они больше сторожа. «Зачем? – спрашивал Федор. – Кому мы нужны, а собаку кормить надо, кости ей подавай!» А вот нет собаки, и Федора нет, и боязно, когда какой треск в темноте услышишь!
Успокоилась Оля, к костру вернулась. Пошевелила его вилами, чтобы огонь дышал поглубже.
На небо посмотрела. Небо теперь чистое было: ни веревок, ни рыбы сушеной. Одни звезды.
И вдруг снова треск, и вроде кашлянул кто-то. Напряглась Оля. Взяла в руки вилы. Прислушалась.
Показалось ей – кто-то за забором прячется. Подошла она к калитке, проверила щеколду – закрыта калитка хорошо, только изнутри открыть можно.
И вдруг две руки на верх забора легли. Скрипнули доски. Оля в сторону отошла. Слышала, как кто-то вдохнул воздуха и рванул вверх, на забор.
Задержалась на мгновение мужская фигура на фоне темного звездного неба. Но не хватило этого мгновения, да и света, чтобы распознать ночного непрошеного гостя.
Перемахнул он через забор и, метрах в двух от Оли приземлившись, замер, оглядываясь. Олю он не увидел.
А Оля, поняв, что перед ней всего-то один мужчина, убила в себе страх и только вилы покрепче в руках сжала.
«Узнали, что одна теперь живу!» – подумала она, глядя на фигуру со здоровой злостью.
Мужчина подкрался к горевшему светом окну хаты и осторожно заглянул туда. Тут ему какие-то шаги за спиной послышались. Оглянуться он не успел. Холодная штыковая сталь вил прошила его, как огромная швейная машина. И на языке очень кисло стало.
Осел он на землю под окном.
Оля вилы в сторону отставила, взяла мужика за шиворот и вытянула его на квадрат оконного света.
Перед ней на земле лежал Федор. Был он небритый, щетинистый, грязный. Все равно, что сбежавшая от доброго ухода собака.
Посмотрела на него Оля с сожалением. Он уже не дышал. Левый глаз был закрыт, а правый щурился.
«Ну вот, – подумала Оля. – Черт дурной! Ушел – так ушел, а возвращаться чего? За рыбой, что ли?»
Оглянулась на костер. Он уже подустал и едва горел.
Взяла Оля вилы, потормошила его. Вместе с дымом в небо искры полетели. Вроде ожило немного пламя.
Вернулась к Федору.
Ну что с ним делать? Оставлять тут, а самой бежать, как Оксана? Нет. Некуда ей бежать, да и незачем. Это ее дом, ее хозяйство, ее сад, ее трава. Никуда она отсюда не побежит.
Наклонилась она поближе к лицу Федору, и ударил ей в нос ненавистный рыбий запах. Покачала Оля головой. Потом снова взялась двумя руками за шиворот Федорова пиджака и к костру его потащила. Дотащила, попробовала приподнять, чтобы сверху на пламя положить, но сил не хватило. Опустила тело мужа рядом. А поразмыслив несколько минут, снова вилы в руки и переложила весь костер по частям на Федора. Добавила несколько сосновых поленьев, да и всю еще не соженную рыбу туда бросила. Костер большой, и не видно под ним Федора. Словно и не было его.
Вернулась Оля в хату. Заварила чаю. Снова у окна за столом сидела. Потом взгляд ее на часы упал – почти одиннадцать.
Мысли как-то сами собой вернулись к ее мужу. И думала она о нем с сожалением, как будто он где-то далеко был, а не во дворе под костром.
Ночью она взяла лопату и пошла в сад. Выкопала не принявшийся два года назад саженец абрикоса и стала на его месте яму копать. Часа полтора возилась. В перерывах к костру ходила, то дровами, то листьями из другой кучи его подкармливала.
Когда рассвет наступил, подошла Оля к кострищу. Перегорело все хорошо, и дрова, и листья. И от Федора остались только черные мощи. Она вилами мощи зацепила, подтянула – легко пошли. Так по земле оттащила она мощи в сад, в яму бросила и землей засыпала. А потом, чтоб место не пустовало, снова воткнула туда засохший абрикос.
Зимовала Оля спокойно и сыто. И еды ей хватало, и корове кормов. Так они и пережидали зиму вдвоем с коровой.
А весной, когда все в рост пошло и трава зазеленела, выбравшись из-под снега, ожил абрикосовый саженец. Ожил и к солнцу потянулся свежими веточками.
Удивилась этому Оля. Сначала хотела срубить его, а потом рукой махнула. Пускай растет!
Две летние ночи и один я
1
Нервные дети плохо спят.
Я не помню, где и когда впервые услышал эту фразу. Теперь это уже и не столь важно. Но тогда, впервые услышав ее, я, помнится, серьезно задумался. Отмотал в памяти свою жизнь до самого грудного младенчества – благо, не много той жизни позади было – и усомнился в правильности утверждения.
Я всегда был нервным. Наверное, я и родился нервным. Но всякие дети, родившись, кричат. Вот им и соску в рот, чтоб молчали. Мне, видно, соски было недостаточно, и поэтому очень скоро после рождения я получил плюшевого мишку. Коричневого плюшевого мишку с зелеными глазами. Какое-то время он лежал рядом со мной. Мне казалось, что растем мы одновременно, только меня в отличие от мишки регулярно кормили, так что мой рост был более логичен, чем его.
Немного подросши, я на какое-то время перебрался в кровать к родителям. Там было теплее и уютнее, чем в коляске. Но вскоре меня отселили в детскую кроватку с высокими деревянными бортиками, и снова рядом со мной был коричневый плюшевый мишка с зелеными глазами. Иногда мне удавалось из него выдавить какой-то утробный звук, напоминавший слово «мама», но это случалось крайне редко, но всякий раз это утробное «мам-ма» заставляло меня оглянуться и поискать глазами его мать. Естественно, что никакой плюшевой мамы рядом не было, и, еще не зная этого слова, я уже чувствовал его – сирота. Но обычно мишка молчал. Неподвижно лежал рядом и молчал.
Шло время, и у меня появилась новая кровать и отдельная комната. Жизнь менялась, и только тот же плюшевый мишка сопровождал меня ночами в страну сновидений. Я прижимался к нему во сне, и иногда мне казалось, что он – теплый. Он, видимо, и был теплым, лежа вместе со мной под ватным одеялом.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я влюбился в девчонку из соседнего класса. Мы ходили в кино и в темноте держались за руки, сидя на последнем ряду. После нескольких фильмов мы уже целовались, но в один день все рухнуло. Я уже не помню, о чем мы говорили, когда я упомянул, что сплю вместе с плюшевым мишкой. Она покрутила указательным пальцем у виска, сказала что-то обидное и ушла. Это, как говорят, был первый звоночек. В последовавшую затем ночь я лежал рядом с мишкой, но не обнимал его и даже старался не дотрагиваться, хотя сами руки мои тянулись к его ласковому плюшу. Как я ни старался, а проснулся уже в обнимку с ним, позабыв о предыдущем вечере и о своих сомнениях.
Влюбившись в следующий раз, я уже не упоминал о своем плюшевом мишке, и мой второй роман продлился отведенное ему драматургией жизни время. Увядшие чувства ко второй избраннице забылись быстро, а мишка остался рядом, и я снова обнимал его во сне.
Прошло еще пару лет. Я закончил школу. Завел усы и длинные волосы. Регулярно ругался с родителями, пытавшимися наставить меня «на путь истинный». После каждого подобного конфликта я закрывался в своей комнате и, наслушавшись вдоволь больше чем наизусть выученных песен Виктора Цоя, засыпал по-прежнему в обнимку с плюшевым мишкой.
