Здесь, в замке, тоже завелись было подлецы…
Ноябрьским утром, перед тем, как гонг ударил побудку, на дверях камер кто-то невидимый приклеил листки:
«С 27-й годовщиной Октября, товарищи! Красная Армия лупит фашистов в Венгрии, Чехословакии, Югославии, Восточной Пруссии! На всех фронтах! Скоро придет к Берлину! Смерть немецким оккупантам!»
Листки были на русском, немецком и французском языках.
Сами того не подозревая, немцы сделали для пленных этот день праздничным: на работу не вывели. Ничего, что бесновались разъяренные гестаповцы в поисках «политиканов», переворошили все, что могли переворошить — у них был напряженный, взвинченный, суматошный рабочий день. Он мог бы стать и бесплодным, если бы…
Туманным вечером узников выгнали на аппельплац слушать приказ коменданта.
«Неужели нашли?» — тревожно подумал Воробьев.
Помощник коменданта с деревянного помоста читал приказ. В нем было слово «расстрелять».
Обычно немцы объявляли приговор перед тем, к кому он относился. На этот раз прожектор выхватил в стороне у каменной стены пятерых в наручниках, с завязанными черными повязками ртами. И тут же из темноты затрещали автоматные очереди.
Пятеро упали молча. Им боязливо-предусмотрительно не дали в последили миг выкрикнуть хотя бы слово о Родине.
А следующим утром, перед побудочным гонгом, надсадным, как чирей, на дверях были вновь наклеены листки бумаги:
«Нашим товарищам завязали рты, чтобы они не назвали предателей. Сволочи найдены».
И — четыре имени фашистских холуев. Двое были те, которых подсаживали к Воробьеву.
Опять в замке переполох. Немцы хотели скорее укрыть своих приспешников.
Опоздали.
Ночью сволочи получили «отходную» для бездыханного «приюта» в отхожем месте.
По долгой дороге до Тюрингии в битком набитом товарном вагоне с железными решетками на маленьких окошках Воробьев и Пысин держались рядом, и доктор подлечил летчику ногу.
«Веймар» — наконец, прочитал вокзальную вывеску Воробьев.
И когда, подхлестываемая охраной, унылая колонна зашагала за очередную лагерную решетку, доктор шепнул Пысину:
— В этом городе жили Гете, Шиллер, Бах, Лист…
Николай коснулся плечом соседа, спросил:
— Они нам помогут?
— Увидим — попробуем… Утро вечера мудренее.
После формальностей с пересчетом на лагерном дворе скрупулезно-аккуратные и деловито-старательные хозяева принимали пополнение поштучно.
В комнату вводили по два человека. Воробьев и Пысин вошли вместе.
Приказали раздеться донага.
Гестаповцы дважды ощупали все рубцы на одежде, бесцеремонно проверили все кожные складки на теле.
У Воробьева в кармане был кусок зачерствевшего хлеба. Разломили. В куске — три ордена. Их дали на сохранение летчики. Полагали, что доктора особо обыскивать не станут.
Кусок разломали в крошки.
— Где медаль?
Воробьев недоуменно пожал плечами, и его отшвырнули.
— Где медаль? — резиновой дубинкой ткнули летчика в подбородок.
— Не знаю, — равнодушно ответил он. — Я был без сознания, кто ее взял — понятия не имею.
— Врешь! — и тяжелый удар по скуле.
Еще не истощенный Пысин устоял на ногах. Удар пришелся по Звезде, она врезалась в десну.
Снова удар дубинкой по той же щеке. Пысин со Звездой за зубами и этот выдержал.
— Говори!
— Не знаю, — ответил еле слышно.
Опять переворошили одежду, проверили складки на теле, заглядывали в уши, в нос, в рот… У Пысина во рту была только кровь…
Охотились за Золотой Звездой.
Не нашли.
Уделом пленных стал грязный, вонючий барак, голые пары.
А Красная Армия неумолимо наступала. Фашисты, боясь расплаты, поспешно перегоняли редеющие колонны узников из лагерей прифронтовой полосы в Веймар.
Здесь вспыхнула эпидемия: дизентерия, брюшной и сыпной тиф.
Двое русских пленных медиков, выбиваясь из сил, стоически боролись за жизнь соотечественников. В суматошной ситуации под видом тифозного Воробьеву удалось перебраться в санитарку. Втайне от немцев Алексей Федотович вновь стал врачом. Помогло и то обстоятельство, что среди охранников санитарных блоков были двое сочувствующих. Они приносили для больных что-либо из еды, раздобывали лекарства. С немцем, которому было за шестьдесят лет, нашел Воробьев общий язык. Старик пообещал содействия и сдержал свое слово.
Ночью из санитарного блока бежала группа собранных здесь Воробьевым «тифозных» офицеров, в которой был Николай Пысин.
…Апрельским утром сорок пятого к врачу полка морской авиации постучался худощавый обросший человек в непонятной полувоенной, полугражданской одежде.
— Войдите, — привычно донеслось из-за двери.
Незнакомец, представ перед начальством, приложил руку к замызганной шапчонке, как военные берут «под козырек»:
— Товарищ капитан медицинской службы! Капитан Пысин с боевого задания вернулся!
Женщина-врач чуть не упала в обморок:
— Коля!.. Ты… Ты…
Его не было в полку два месяца…
Наши войска пробивались по Прибалтике. Врач авиаполка Нина Михайловна ехала к новому аэродрому в кабине «санитарки». У обочины заметила разбитый штурмовик с голубой цифрой на стабилизаторе «8». Почти на ходу выскочила из машины.
Это бывший самолет ее мужа…
В глубоком, скорбном молчании стояла у тяжкого места… Такого она не ожидала.
Никаких признаков жизни…
Нашла только разорванный, окровавленный кусок гимнастерки. Это все, что осталось от Алеши, стрелка-радиста… О Николае напоминали лишь расплющенные остатки самолета.
Как врач, она была вынуждена констатировать смерть летчика.
А как жена — не могла.
Ей самой приходилось бывать в, казалось бы, невероятных, безвыходных положениях.
Но выход находился.
С врачами-коллегами она вылетела на гидросамолете из осажденного Севастополя в последние часы его обороны. Самолет немцы сбили. Два дня и две страшные ночи он беспомощно мотался в разбушевавшемся море. На третий день неподалеку мелькнул баркас. Свой тут проходить не мог. Значит, чужой. В самолете приготовились. По последнему патрону решили оставить для себя. Но в какой-то миг, когда волна взметнула баркас на свой гребень, увидели на трубе красную звезду.
Так пришло спасение.
И Николая спасали в море.
И теперь Нина Михайловна ждала…
И он пришел.
И рассказал, как русский врач Алексей Федотович Воробьев помог ему с товарищами бежать из концлагеря в далеком городе Веймаре. Врач указал вход в подземную канализационную трубу и велел не опасаться старого немца, который встретит их на выходе.
