Распорядитель аттракциона Дженкин, чтобы не растерять свою аудиторию, немедленно запустил первую из ракет.
Джерард, заметивший, что ускользнувшая Лили не вернулась, решил, что пора сходить в дом и проверить, как она там. Он тихо отошел, пока остальные глазели на плывущие в вышине разноцветные созвездия.
Лили, покинув компанию, ощупью пробралась в дверь гостиной и запуталась в тяжелых портьерах, грозивших задушить ее. Ничего не видя, в панике она барахталась в них, пытаясь найти середину или концы крепко держащих ее полотен. В конце концов выбралась в освещенную свечами гостиную и бросилась в глубь дома, подальше от сада. В туалете включила свет и только сейчас увидела в зеркале свое пятнистое лицо. Сбежав от этого зрелища в столовую, она присела к хрупкому столику, за которым она и Гулливер ютились со своими тарелками во время обеда, или ужина, или что там это было. Алкоголь может отворить темные врата подсознания, и в это жерло хлынула на Лили, от имени святой Екатерины, толпа призрачных воспоминаний о матери-католичке, которая бесконечно обращалась с мольбой о помощи к разным полезным святым. Лили часто думала о своей бабке, но редко о матери. Сейчас же эти осуждающие воспоминания разбудили в ней чувство вины и раскаяния. Мать верила в ад. Почему же Лили отвергла и бросила свою несчастную мать, которая умерла от пьянства и одиночества, с ужасом думая, что ей вечно гореть в адском пламени? Почему матери нет сейчас в живых, чтобы Лили могла прибежать и утешить ее? Эти мысли о страданиях матери мешались с религиозными образами, ужасавшими ее в детстве: святого Себастьяна, пронзенного стрелами, святого Лаврентия, поджариваемого на решетке. И конечно, Христа, подвергнутого медленной смерти на кресте. Потом она подумала, что три «креста Екатерины» были как три креста Голгофы. Она разразилась слезами. Вошел Джерард.
Одна за другой взлетали ракеты, стремглав уносясь в небо так внезапно, так неистово, так опасно, так угрожающе, с шипящим, раздирающим, свистящим звуком, разрывая темный воздух, поднимаясь все выше и выше и наконец взрываясь с удивительным чувством облегчения, подобным мирной, или счастливой, или славной смерти, и вспышка золотых пуль или фонтан лучистых звезд были как жертвенное благословение звезд, исполненных любви. В других садах тоже взлетали ракеты, быстро, торопливо, словно безумное празднество почти исчерпало отведенное на него время и под страхом сурового наказания все должно было быстро завершиться. Небо было заполнено разрывами ракет. Роуз подумалось, что это напоминает войну. Чтобы дать отдых ослепленным глазам, она перевела взгляд вниз и на секунду при вспышке спички увидела завороженное, восхищенное лицо Дженкина, губы раскрыты, глаза сверкают. Что славит он, спросила она себя, какого бога, какое видение, какую золотую тайную страсть? Ливень особо долго не гаснущих звездочек осветил другие обращенные вверх лица: восторженно смеющееся Гидеона, тихое и довольное Пат, по-детски радостное Гулливера. Дункан выглядел мрачным, но спокойным, крупная голова откинута назад, темная грива лежит на воротнике пальто. Пылающее лицо Вайолет поразило Роуз, видно было, что та охвачена каким-то жгучим чувством: то ли решимости, то ли отчаяния, то ли ненависти. Лица Тамар, стоявшей позади нее, было не разглядеть.
— Лучше бы я умерла, — говорила Лили. — Я ни на что не годна. Мерзкая, безнравственная.
Джерард, сидевший рядом с ней у столика, старался успокоить ее:
— Прекрати, Лили, не хочу, чтобы в моем доме звучали такие несправедливые слова!
— В банке говорят, что у меня деньги на исходе.
— Уверен, это не так, а деньги необходимо во что-то инвестировать.
— Я не знаю и не понимаю, что значит «инвестировать». Я такая несчастная, и вообще, счастье — это не про меня.
— Разумеется, про тебя, я точно знаю. Ты можешь помогать другим людям.
— Я ненавижу других людей, ненавижу себя. Не могу никому доверять, никому нет дела до меня…
— Ох, да перестань. Конечно есть, мне, например. Если беспокоишься о своих деньгах или еще о чем, всегда можешь прийти ко мне.
— Правда? — изумилась Лили. Промокнула слезы мягким пышным рукавом платья, грудь которого украшали пятна красного вина. Повернула к Джерарду пьяное, с размазанной косметикой лицо с выражением крайнего облегчения и неожиданно сказала: — Мне всегда хотелось рассмотреть эти картины, но все как-то не получалось, они такие милые.
— Так давай рассмотрим сейчас, — предложил Джерард. Они встали, и Джерард поднял свечу: — Вот это бабочка, это — змея, это — летящий жук, лягушка, японцы любят лягушек, это — девушка, моющая волосы…
В саду становилось все шумней. Гидеон радостно кричал, у Вайолет сияли глаза, рот широко разинут, Патрисия подняла руки к лицу. Почему им так нравится этот кошмарный, ужасающий треск и вой фейерверков, думала Роуз? А ей самой нравится? Возможно. А где Джерард? Она увидела, как Гулливер повернулся и размашистыми шагами устремился к дому.
Гулливер отворил дверь столовой и увидел Джерарда, держащего свечу перед одной из картин, которую разглядывала Лили. Под ложечкой неприятно кольнуло. Давно он не испытывал подобного чувства. Он узнал его: ревность. Но с какой стати, к кому, из-за кого, из-за чего? Он прикрыл дверь.
В небо внезапно взмыла туча ракет. Совсем близко, по соседству прокатилась серия оглушительных взрывов, намного громче всего, что они сегодня слышали. Они зажали уши ладонями. Патрисия закричала:
— Это не фейерверк, такого не бывает, наверно, это бомбы, террористы!
— Да что ты! — завопил Дженкин в экстазе. — Это празднуют во французском посольстве!
Роуз вернулась в дом. Прошла в столовую и включила свет.
Когда огни ракет погасли и затихло эхо взрывов, Дункан подошел к Тамар, остановился рядом, протянул руку, и маленькая ладонь Тамар на секунду сжала ее.
— Дженкин цветы не присылал, — сказала Роуз, — я спрашивала его… и, уверена, Дункан тоже этого не делал.
— Я рад, что Дункан пришел, это заслуга Тамар. Она думала, что напрасно ходила к нему, но это явно не так!
Гости разошлись, Патрисия и Гидеон отправились спать, и Роуз с Джерардом сидели со стаканами виски с содовой в гостиной у камина, в котором дотлевали угли. Свечи в подсвечниках догорели, и Роуз загасила их. От электрических ламп было светло и покойно.
— Ты говорил с Дунканом? — спросила Роуз.
— Да, тайком. Он рассказал, что Тамар разбила чайник!
— Когда была у него? Горячий? С чаем?
— Вряд ли. Это случилось, когда она пыталась прибрать у него на кухне: задела полку. Дункан, по-видимому, не расстроился, считает, что это было смешно, смеялся до упаду, когда рассказывал!
— Пьяная истерия. Сомневаюсь, чтобы бедняжке Тамар, которая пыталась помочь, было смешно. Представляю себе кухню Дункана, очень похоже на то, что творится у Вайолет! Допускаю, что он ничего не сказал о Джин и Краймонде.
— Не сказал. Думаю, мне скажет, но пока не сказал.
— Что мы намерены предпринять относительно Краймонда, я имею в виду книгу?
— Прямо не знаю, — раздраженно ответил Джерард.
Он чувствовал, что «остальные» настойчиво толкают его на некую конфронтацию с Краймондом, некое выяснение отношений. С другой стороны, не хотелось, чтобы кто-то еще ввязывался в конфликт с Краймондом, если кто и должен идти на это, так только он сам. Но такая перспектива совершенно его не прельщала.
Роуз, читая его мысли, сказала:
— Вовсе не обязательно устраивать ссору! Мы можем спокойно попросить его отчитаться о ходе работы! Все это время он получал от нас деньги и даже открытки не прислал, мол, спасибо, книга продвигается! Во всяком случае, пора нам созвать комитет.
— Да, да. Я созову. Знаешь, Гулливер до сих пор не нашел работу.
— Мне кажется, Гулливер сегодня подкрасился.
— Роуз, я устал, ты устала. Иди-ка ты домой!
Роуз чувствовала себя слегка пьяной и очень не хотела идти домой. Этим вечером она испугалась себя, ее встревожила собственная нелепая и недостойная ревность к Лили и Тамар. Стоит ли убиваться, если даже он и посмотрит на другую женщину, должна ли она чувствовать себя так неуверенно? Да. После всех этих лет ей абсолютно не на кого опереться. В любой момент она может остаться одна. Абсолютно ничто не обязывает его сохранять их нынешние отношения, он едва ли воспринимает их как близкие, которые могут измениться, или вообще как какие-то отношения! Наверное, и хорошо, что она для него стала чем-то привычным, но это также означает, что у нее нет никаких прав на него. Прав? Так она теперь думает о правах? Можно представить реакцию Джерарда на подобное слово! Но она должна поговорить с ним, должна ему сказать, должна просить, ах, как же безвольно и робко это звучит, просить поддержать в ней уверенность. Но как сказать ему, что он ответит? Надо быть откровенной и честной. Но чего она хочет? Сейчас — одного, пойти не домой, а с Джерардом в постель, и оставаться там до скончания времен. Сумеет ли она сказать ему это? Или он сам понимает?
