я ощутил внутри себя удивительную пустоту и словно бы воспарил в воздухе, как будто я уже не совсем я, но лишь пустая оболочка, — все эти ощущения, конечно же, вызвал зловонный дым горящих корней. И все же я сохранил способность замечать и осознавать происходящее, поскольку отчетливо видел, как Зикали сунул свою большую голову сначала в клубы дыма «моего» костра, затем — костра Садуко, после чего лег на спину и выдохнул клубы дыма через рот и нос. Затем я увидел, как он перекатился на бок и замер, раскинув руки в стороны. Также я заметил, что один из его пальцев как будто находился в левом костре и непременно должен был бы обгореть. Но, по всей вероятности, я ошибся, поскольку впоследствии палец Зикали оказался невредимым.
В таком положении колдун лежал довольно долго, не подавая признаков жизни, и я было начал опасаться, не умер ли он. Однако в тот вечер мне никак не удавалось сосредоточить мысли на Зикали или чем-то ином. Я отмечал все происходящее чисто машинально, как человек, к которому оно не имело никакого отношения и нисколько его не интересовало. Внутри меня царило полнейшее безразличие, словно я был не здесь, а в некоем более теплом и дружественном мне месте, в котором я когда-либо надеялся очутиться, а именно — в камушке, лежавшем в небольшом, мерзко чадящем правом костре.
Все происходило будто во сне. Солнце зашло внезапно, не оставив даже отблеска и погрузив мир во тьму. Единственным источником света теперь оставались догоравшие костры; их мерцания только-только хватало на то, чтобы освещать тело лежавшего на боку Зикали, своей неуклюжей позой напоминавшего мертвого детеныша бегемота. Остатки сознания подсказывали мне, что эта история уже порядком мне надоела, я устал от своей опустошенности.
Наконец карлик пошевелился. Сел, зевнул, чихнул, встряхнулся и начал копаться в красных углях моего костра голой рукой. Отыскав белый голыш, который в этот момент был раскаленным докрасна — во всяком случае, он светился, как раскаленный докрасна, — и внимательно оглядев его, сунул себе в рот! Затем отыскал в другом костре черный камень, с которым поступил точно так же. Следующее, что запомнилось мне, — костры: почти совсем угасшие, они вновь ярко горели, оттого, быть может, что кто-то подкормил их. И тут Зикали заговорил:
— Подойдите, о Макумазан и сын Мативане, и я открою вам то, что рассказали мне духи.
В свете ярко пылавших костров мы подошли ближе. Колдун выплюнул на свою широченную ладонь белый голыш, и я обратил внимание, что поверхность камня покрывали линии и пятнышки, напоминая рисунок на скорлупе птичьего яйца.
— Знаки читать умеешь? — спросил он, протянув мне камень, и, когда я отрицательно покачал головой, продолжил: — Ну а я умею. Не хуже, чем вы, белые люди, читаете свои книги. История всей твоей жизни написана здесь, Макумазан, но рассказывать ее тебе незачем, поскольку ты и сам все знаешь так же хорошо, как я, изучивший ее по камню, всю, со времен Дингаана. Но здесь также написано твое будущее, необыкновенное будущее. — И он с интересом оглядел камень со всех сторон. — Да, да, впереди у тебя жизнь удивительная и смерть славная, где-то далеко-далеко отсюда. Но ты не спрашивал меня об этом, и потому я могу и не говорить тебе ничего. Впрочем, ты все равно не поверишь, даже если расскажу. Ты спрашивал меня о предстоящей охоте, и ответ мой таков: если тебе дорог покой, разумней будет на охоту не ходить. Вот, я вижу бочаг[249] в высохшем русле реки; буйвола с обломанным кончиком рога. Ты и буйвол в бочаге. Садуко — да, вот он, вижу, — тоже в воде; на берегу мечется какой-то маленький человечек с ружьем, этот человек — полукровка. Вот носилки из сухих ветвей, и на них ты, а рядом с тобой, прихрамывая, шагает отец Мамины. А вот хижина: в ней ты, и подле тебя сидит девица по имени Мамина…
Макумазан, твой дух начертал на этом камне, что тебе следует остерегаться Мамины, поскольку она опаснее любого буйвола. Если тебе достанет мудрости, ты не пойдешь на охоту с Умбези, хотя, по правде говоря, эта охота не будет стоить тебе жизни. Довольно, камень, прочь, и забери свои письмена с собой! — Тут рука Зикали дернулась, и мимо моего лица что-то просвистело.
Затем он выплюнул черный камешек и изучил его поверхность с не меньшим вниманием.
— Сын Мативане, твоя вылазка будет успешной, — сказал он. — Вместе с Макумазаном, ценой жизни нескольких человек, ты отобьешь много скота. Что же до остального… Но ведь ты не спрашивал меня, верно? К тому же некогда я уже рассказывал тебе кое-что о твоем будущем… Прочь, камень! — И черный голыш последовал за белым в окружавшую нас темень. — Я закончил колдовать, — сказал он. — Что, мало рассказал? Ну, тогда поищите завтра эти камни и прочтите остальное сами, если сможете. Почему ты не попросил меня рассказать обо всем, что я увидел, белый человек? Я бы тебя заинтересовал еще больше, но теперь уже поздно: вместе с камнями все вернулось от меня к твоему духу. Садуко, отправляйся спать. Идем, Макумазан, которого называют Бодрствующим в ночи, посидишь со мной в хижине, поговорим о других вещах. Все эти фокусы с камнями — не более чем забавы кафра, ведь так ты полагаешь, Макумазан? Вот когда встретишь буйвола с обломанным кончиком рога в бочаге высохшей реки, тогда и решай, обман это был или нет, а теперь идем в мою хижину, выпьем пива и поговорим о делах более интересных.
Зикали провел меня в хижину — прибранную, хорошо освещенную благодаря горящему посередине очагу, — и угостил меня кафрским пивом, которое я выпил с искренней признательностью, поскольку мое пересохшее горло по-прежнему саднило.
— Кто ты, отец? — без обиняков спросил я, когда уселся на низкую скамью и, с облегчением привалившись спиной к стене хижины, раскурил свою трубку.
Колдун приподнял свою большую голову с кучи накидок из звериных шкур, на которые успел улечься, и устремил на меня внимательный взгляд поверх огня в очаге.
— Мое имя означает
