Непросто складывались отношения с новым начальством — государственным контролером Тертием Ивановичем Филипповым, известным в те годы славянофилом. Еще весной 1892 года С. А. Рачинский писал Розанову о Филиппове, которого близко знал: «Он хотел бы перетащить вас в Петербург, дать вам более или менее фиктивную, но хорошо оплачиваемую должность в своем ведомстве, и притом сделать из вас своего литературного сотрудника по вопросам церковно-государственным. Мне поручено насчет этого плана зондировать почву, т. е. вас…»[212]
Вскоре после переезда Розанова в Петербург Филиппов передал, что «жаждет» увидеть его. «Можно бы и „так“ пойти, — вспоминает Василий Васильевич, — но я пошел в приемный день (среда) и когда форменный фрак (контрольный; а учительский я подарил с отвращением кухарке в Ельце) был готов. Бывают лица антипатичные видом, — и подозреваю, что я был таков на тот час. В приемной кабинета Т. И. Ф-ва я ходил взад и вперед с час, — и, как сейчас помню („всегда мысль не о том, что к сейчас относится“), пытливо и странно размышлял, отчего тело погребенного фараона клалось приблизительно на высоте 1/3 — считая снизу — пирамиды (общей высоты ее)… Как вдруг высокая дверь отворилась, — и ко мне медленно и маленькими усталыми шажками стал подходить человек невероятно большого объема. Подняв глаза, я уже знал, что это Филиппов. Вид его был благ, мягок, добр; и седые волосы по-русски были расчесаны на две стороны, — пробором посередине, по-крестьянски. Я все смотрел. Когда, подойдя ко мне и ничего не сказав, он нагнулся и, трижды поцеловав, сказал: „Еще отдания Пасхи не было“ (т. е. „христосуются“), — Я ничего не сказал. Он вздохнул. И что-то сказал. Что — я не помню. В „сию неизъяснимую минуту“ и возникла та антипатия между нами, отчета в которой я никогда не мог себе отдать, но которая заключалась в „терпеть не могу“ с обеих сторон»[213].
Жизненный и литературный кризис Розанова в 1896–1898 годах был обусловлен многими обстоятельствами. Пятнадцать лет спустя он записал об этом в «Опавших листьях»: «Контроль, чванливо-ненавидяще надутый Т. И. Ф., редакции „своих изданий“ (консервативных), не платящие за статьи и кладущие „подписку“ на текущий счет, дети и жена и весь „юридический непорядок“ около них, в душе — какая-то темная мгла, прорезаемая блесками гнева: и я, „заворотив пушки“, начал пальбу „по своему лагерю“ — всех этих скупых (не денежно) душ, всех этих ленивых душ, всех этих бездарных душ» (178).
Сравнивая те первые годы в столице и своего неприятного начальника с «провинциальным затишьем» и тем идеализмом, с которым он писал «Легенду» (знакомство с Варварой Дмитриевной) и «Сумерки просвещения» (жизнь с нею в Белом), Розанов говорит: «Петербург меня только измучил и, может быть, развратил. Сперва (отталкивание от высокопоставленного либерал-просветителя и мошенника) безумный консерватизм, потом столь же необузданное революционерство, особенно религиозное, антицерковность, антихристианство даже. К нему я был приведен семейным положением» (322). Ведь брак с Варварой Дмитриевной оставался «незаконным», непризнанным.
В Петербурге Розанов оказался в кружке «живых славянофилов», колонии писателей на Петербургской стороне, в которую входили поэт, автор богословских и публицистических трудов Н. П. Аксаков (1848–1909); публицист И. Ф. Романов (1861–1913), всегда шумный писатель С. Ф. Шарапов (1861–1911), «длиннобородый славянофил» Афанасий Васильев (1851 — после 1917), начальник Розанова по Государственному контролю, и умерший осенью 1893 года О. И. Каблиц, о котором Розанов написал некролог.
Десятилетие спустя Василий Васильевич отозвался об этом кружке довольно саркастически: «Судьба столкнула меня, тотчас по переезде в Петербург, с целою группою лиц, которые говорили, что они суть преемники Хомякова, Киреевских и Аксаковых. Все они были полны самомнения, гордости и бездарности. Знакомство с ними, невольное и длившееся много лет, довело меня до последней степени возмущения, и мне чем-нибудь и как-нибудь хотелось высказать разделенность свою с ними»[214].
Тем не менее Страхов очень обрадовался, когда Розанов познакомил его с этим кружком. К тому времени, после смерти Н. Я. Данилевского и К. Н. Леонтьева, Страхов оставался единственным представителем позднего славянофильства. Он стал «крестным отцом» Розанова в литературе, и тот всегда отзывался о нем с любовью.
Ярче всего, пожалуй, Розанов сказал о Страхове в «Опавших листьях». Правительство, считал Василий Васильевич, есть просто орган народа и общества, так что член общества, писатель, смотрит на него как на слугу своего, то есть слугу таких, как он, граждан. Радикалы же не только признают «верховенство власти», но оно вызывает у них озлобленность и муку «о своем ужасном положении». С этой точки зрения, самым независимым человеком в литературе был Страхов, который даже никогда о «правительстве» не упоминал и жил на случайной должности члена Ученого комитета министерства просвещения, имея при этом талант или такт вовсе не интересоваться «правительством».
Это совсем иное, говорит Розанов, чем «лакей Михайловский, „зачарованный“ Плеве или „дворовый человек“ Короленко, который не может прожить дня, если ему не удастся укусить исправника или земского начальника или показать кукиш из кармана „своему полтавскому губернатору“. „А то — и повыше“, — думает он с трясущимися поджилками» (279). Впрочем, Розанов всегда недолюбливал Короленко: «Я с ним раз и минутно разговаривал в Таврическом дворце. Несмотря на очарование произведениями, сам он не произвел хорошего впечатления (уклончив, непрям)» (33).
Эта антипатия возникла в 1906 году, когда Василий Васильевич пытался установить отношения с журналом «Русское богатство». После смерти в 1904 году Н. К. Михайловского, идейного противника Розанова, главным редактором журнала становится Короленко. Розанов пишет ему письмо с предложением опубликовать свою статью о монархии «Ослабнувший фетиш. Психологические основы русской революции».
Ответа он, по-видимому, так и не дождался. Во всяком случае, статья в журнале не появилась, но была напечатана в том же году отдельной брошюрой, а затем вошла в книгу Розанова «Когда начальство ушло…».
Меткую характеристику этого сочинения Василия Васильевича дал К. Чуковский:
«— Что здесь случилось? — спросил рассеянный прохожий.
— Революция! — отвечали ему.
— А, революция! Знаю, знаю! слыхал! — сказал рассеянный прохожий, засеменил дальше, а придя домой, написал книжку „О психологических основах русской революции“»[215].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
