Знакомые лица имелись в каждом районе города. Ныне на перекрестки ежедневно выходят люди с дисками на шестах, помогающие детям переходить улицу, но до первых десятилетий XX века здесь приметней всех были подметальщики мостовых. Многие трудились на одних и тех же перекрестках – на своих «владениях», как они их называли, – по тридцать-сорок лет. На Корнхилле в свое время подметальщиком был бородач, признававшийся: «Случается, меня и обидят – скажут что-нибудь такое; бывает, степенные люди подразнят маленько». На углу Кавендиш-сквер обосновался Билли, который помнил старинные мятежи: «Толпа несла четырехфунтовую буханку, намоченную в бычьей крови, а я, как увидел, подумал, что это человечья голова; я перепугался и убежал». Один старый подметальщик, который «держал за собой» узкий проезд между Беркли-стрит и Страттон-стрит, носил потрепанный охотничий наряд – куртку и шляпу. Однажды ему пришлось выступить свидетелем в полицейском суде, и Мейхью приводит следующий обмен репликами:
Судья. Вы кто – фельдмаршал?
Свидетель. Нет, милорд. Я подметальщик на Лэнсдаун-пассидж.
Согласно изданию «Лондон старый и новый», в начале XIX века в Севен-Дайалс жил «сэр» Гарри Димсдейл – «несчастный малорослый урод и полуидиот», торговавший вразнос шнурками и нитками; он постоянно ходил одними и теми же маршрутами по Холборну или по Оксфорд-стрит и сносил насмешки детворы и мойщиков, убиравших каретные дворы. У него было всего четыре или пять зубов, но он мог согнуть ими серебряную монету, «если только удавалось у кого-нибудь ее выпросить». Его излюбленным развлечением было донимать детей – щипать, валить на землю, – но главной страстью был алкоголь. Он «каждый вечер допивался до безобразия… вопил в припадке хмельного исступления или издавал низкие жалобные звуки, исторгаемые не то голодом, не то болью». Отмечалось, что его лицо выражало «идиотизм, физическое страдание и склонность к злому озорству»; однако хозяйка его убогого жилья – чердачного помещения с устланным соломой полом, выходившего на задний двор, – говорила, что по ночам слышит, как он молится. «Сэра» Гарри знал весь Лондон, и существует гравюра, изображающая его в возрасте тридцати восьми лет; тем не менее и он однажды внезапно исчез. Его жизнь – диковинная повесть страдания и одиночества, но она находит отзвуки и подобия в нынешнем городе.
Другие эксцентричные торговцы проявляли на улицах больше добродушия. В начале XIX века немалой известностью пользовался Питер Стоукс, «летучий пирожник» с Холборн-хилла; согласно описанию, данному Алефом в «Лондонских сценах и типах», «на нем неизменно был черный, тщательно вычищенный костюм – фрак, жилетка и короткие панталоны с застежками ниже колен; на ногах – плотные черные чулки и туфли со стальными пряжками». Этот уличный торговец, чье «открытое и доброжелательное лицо выражало ум и безупречную нравственность», в тот самый миг, когда часы били двенадцать дня, стремительно вылетал из переулка Феттер-лейн и в течение последующих четырех часов обегбл окрестные улицы, уворачиваясь от лошадей, фургонов, карет и беспрерывно крича: «Купите! Купите! Купите!» Он тоже славился по всему Лондону и был изображен гравером с корзинкой пирожков, аккуратно покоящейся на правой руке.
Столетием раньше на улицах Лондона был столь же знаменит Колли-Молли-Пафф – низенький горбун, тоже продававший пирожки и булочки. Корзинку он предпочитал носить не на руке, а на голове, и при тщедушном телосложении голос, которым он рекламировал свой товар, был у него могучий. Возгласы его узнавались безошибочно, и он появлялся на всех городских торжествах и публичных повешениях, неизменно вооруженный большой палкой для защиты от воришек, посягавших на его добро.
Тидди-Долл, торговавший имбирными коврижками на Хеймаркете, носил нарядную, яркую одежду и шляпу с пером, и ему выпала честь стать моделью для Хогарта; он был так знаменит среди жителей Лондона, что «однажды, когда его не оказалось на обычном месте… (он отправился на сельскую ярмарку), были напечатаны и тысячами продавались на улицах листы с историей его убийства». Его невымышленная смерть была не менее сенсационной: во время «ледяной ярмарки», когда на льду замерзшей Темзы устраивались увеселения, Тидди-Долл провалился во внезапно разверзшуюся трещину и утонул.
В Лондоне всегда хватало разного рода чудаков, пользовавшихся уличной славой. Томас Кук из Кларкенуэлла, знаменитый скупец, на смертном одре потребовал назад деньги у хирурга, не сумевшего его вылечить. Врач Мартин Ван Бутчелл разъезжал по Вест-энду на пони, на боках у которого были намалеваны красные пятна. С крыльца своего дома на Маунт-стрит он продавал апельсины и имбирные коврижки; он набальзамировал тело первой жены и держал его в гостиной. Как пишет Эдвард Уолфорд в «Лондоне старом и новом», «он первую жену одевал в черное, а вторую в белое, никогда не допуская перемены цвета». Он поразил современников тем, что отпустил бороду, – и это в конце XVIII века! – и столь же сильно поразил их тем, что стал «одним из первых убежденных трезвенников».
Бенджамин Коутс впервые обратил на себя внимание в 1810 году, когда арендовал театр «Хеймаркет», чтобы единственный раз выступить в роли Ромео; он вышел на сцену «в небесно-голубом шелковом плаще, щедро усыпанном блестками, в красных панталонах, в белой муслиновой жилетке и в парике эпохи Карла II, увенчанном складным цилиндром». К несчастью, голос у него был «гортанный», и смех, который вызвало само его появление, усугубился тем, что «его чересчур тесные панталоны разошлись по швам, и скрыть это было невозможно». В тот вечер к нему навсегда приросло прозвище «Ромео Коутс»; его часто видели разъезжающим по улицам в экипаже, похожем на морскую раковину. Предельная живость и энергия этого человека ставят его в один ряд с гравером Уильямом Вулеттом, который, окончив очередную работу, всякий раз палил из пушки, установленной на крыше его дома на Грин-стрит близ Лестер-сквер.
Порой и женщины производили необычайное впечатление своим особым обликом или поведением. Жила в Лондоне, например, богатая и образованная мисс Бэнкс, носившая стеганую юбку с «двумя громадными карманами, полными книг всевозможных размеров». Отправляясь на охоту за той или иной книгой, она неизменно брала с собой рослого слугу «с палкой почти такой же длины, как он сам». Во время этих вылазок, как пишет все тот же Уолфорд, ее «не раз принимали за уличную певицу». Мисс Мэри Льюкрайн около пятидесяти лет безвылазно просидела у себя на Оксфорд-стрит за закрытыми ставнями – одна из тех старых дев, что уходили в добровольное затворничество, спасаясь от города с его тревогами и жестокостями.
Некоторые лондонцы приобрели известность из-за своего рациона. В середине XVII века Роджер Крэб из Бетнал-грин питался «щавелем, мальвой и прочими травами» и пил только воду; в конце XX века Стэнли Грин, неизменно в куртке и кепке, ходил по Оксфорд-стрит с плакатом: «Меньше белка – меньше страстей». Двадцать пять лет уличные толпы обтекали его, почти не замечая, поглощенные своим обычным шумно-суетливым движением.
Пламя и мор
![]()
Причины и следствия Великой чумы 1665 г. перечислялись множество раз, но в большинстве своем люди считали ее Господним наказанием городу, впавшему в язычество.
Глава 20
Чума на вашу голову
Лондон – город, вечно преследуемый роком. Его всегда сравнивали с Иерусалимом, который так пылко изобличали пророки, а его могучий дух неоднократно пытались укротить словами Иезекииля: «…скажи обмазывающим стену грязью, что она упадет… и бурный ветер разорвет ее» (Иезекииль, XIII.11). В XIV веке Джон Гауэр сокрушался, предсказывая ему близкую гибель, а в 1600 году Томас Нэш написал: «Лондон скорбит, и Ламбет весь в печали; торговцы проклинают день, когда их матери зачали… Так от зимы, от мора и чумы спаси нас, милостивый Боже!» В 1849 году граф Шафтсбери назвал Лондон «Городом чумы», а один из персонажей оруэлловского романа «Пусть цветет аспидистра» говорит о нем как о «городе мертвых».
