Все эти обвинения отражали глубоко укоренившиеся предрассудки, а в новых веяниях было нечто волнующее и пикантное. Ни один римлянин не стал бы утруждать себя ударом по не внушающему страх врагу. Признаки женственности говорили также о ловкости, превосходстве, умении выходить из трудного положения. Мода всегда служила своей единственной функции: выделению следующих ей из общего стада. В столь соревновательном обществе, каким была Республика, мода привлекала к себе явным и очевидным образом. Рим был полон честолюбивых молодых людей, отчаянно мечтавших о каком-либо знаке общественного положения. Быть членом фешенебельного общества значило добиваться таких знаков. Поэтому именно жертвы моды изобретали тайные сигналы и таинственные жесты, такие, например, как почесывание головы одним пальцем. Они отращивали козлиные бородки; их туники спускались до лодыжек и запястий; тоги их текстурой и прозрачностью напоминали вуали, причем носили их, следуя часто повторявшейся фразе «фривольно подпоясанными».[151]
Конечно, именно так одевался Юлий Цезарь в предыдущее десятилетие. Факт этот свидетельствует о многом. В 60-х, как и в 70-х годах он продолжал блистать в качестве законодателя римской моды. Он тратил деньги так же, как носил тогу, — беспечно и броско. Наибольшим шиком в его исполнении сделался заказ на постройку виллы в сельской местности, которая была построена и немедленно разрушена, поскольку, как оказалось, не соответствовала в точности его стандартам. Подобные экстравагантности заставляли многих соперников презирать его. Однако Цезарь рисковал и делал свою ставку в крупной игре. Быть любимцем светского общества нелегко. Риск, конечно же, заключался в том, что подобное поведение могло закончиться крахом — не только финансовым, но и политическим. Впрочем, самые смышленые из его врагов сумели заметить, что Цезарь не позволял светским развлечениям подействовать на свое здоровье. Ел он столь же немного, как и Катон, выпивал редко. И хотя его сексуальные аппетиты были скандально известны, постоянных партнерш он подбирал с холодной и пытливой осторожностью. Жена его, Корнелия, умерла в 69 году до Р.Х., и Цезарь, подыскивая новую невесту, остановил свой взгляд не на ком-нибудь, а на Помпее, внучке Суллы. Всю свою карьеру он выказывал понимание необходимости хорошей разведки, о чем свидетельствует выбор не только жены, но и любовниц. Великой любовью в жизни его была Сервилия — по случайному совпадению оказавшаяся сводной сестрой Катона, а потому родственницей Лукулла и впридачу — кузиной Катула. Кто знает, какие семейные секреты поверяла Сервилия на ухо своему любовнику?
Нечего удивляться тому, что враги Цезаря привыкли опасаться его обаяния. И как ему ничего не стоило выбросить целое состояние на одну приглянувшуюся Сервилии жемчужину, так он был готов заложить свое будущее, чтобы купить на него симпатии сограждан. Куда более откровенно, чем кто-либо до него, он привнес светский дух в общественную жизнь. В 65 году до Р.Х., в возрасте тридцати пяти лет, он стал эдилом. Эта должность не принадлежала к числу обязательных для будущего консула, однако была популярной, поскольку эдилы несли ответственность за постановку общественных игр. Таковая возможность была словно специально создана для такого прирожденного шоумена, каким был Цезарь. Его гладиаторы впервые появились на арене в серебряных панцирях. Более трехсот пар бойцов, сверкая оружием, сражались ради увеселения граждан. Представление могло бы оказаться еще более ослепительным, если бы враги Цезаря не поторопились протащить закон, ограничивающий число гладиаторов. Сенаторы умели сразу распознать бесстыжую взятку и прекрасно знали, что ни одну взятку просто так не дают.
В великой игре, где ставкой являлось личное продвижение, расточительство Цезаря было рискованным, но обдуманным гамбитом. Враги могли клеймить его позором, называя женственным щеголем, однако им уже приходилось признавать в нем все более серьезного политического тяжеловеса. Сам Цезарь при малейшей возможности стремился утереть им нос. В качестве эдила он отвечал не только за игры, но и за содержание общественных мест. Однажды утром проснувшийся Рим увидел, что восстановлены все трофеи Мария, давно лишенного гражданства. Республиканский истеблишмент пришел в негодование. После того как Цезарь спокойно взял на себя всю ответственность, Катул зашел так далеко, что объявил его совершившим нападение с тараном на всю Республику. Цезарь самым нахальным образом прикинулся невинным младенцем. Разве Марий не был таким же героем, чем Сулла? И не настало ли время примирения соперничающих партий? Разве не являются все они гражданами одной республики? Толпа, собравшаяся для того, чтобы поддержать Цезаря, дружно рыкнула: «Да!» Катулу оставалось только бессильно брюзжать. Трофеи остались на месте.
Подобные эпизоды ярко продемонстрировали, что традиция популяров, как будто бы уничтоженная Суллой, начинает оживать. Достижение казалось удивительным — однако и ему была своя цена. Плебс, превративший Цезаря в идола, видел в этой необыкновенной щедрости основу его обаяния, однако враги не без оснований надеялись на то, что она же и послужит причиной его падения. И если Катон был знаменит своим аскетизмом, то Цезарь — своими долгами. Всем было понятно, что наступит время платить по ним. И оно настало в 63 году до Р.Х. Цезарь, стремившийся раз и навсегда проникнуть в первые ряды Сената и наделить свой «неподпоясанный» облик толикой более традиционного престижа, решил на единственных выборах поставить на кон всю свою карьеру. Только что освободился пост римского первосвященника, pontifex maximus, который считался наиболее престижным в Республике и являлся пожизненным. Помимо колоссального нравственного авторитета, он приносил с собой особняк на Форуме — на Виа Сакра. И если бы Цезарь занял должность великого понтифика, то в буквальном смысле слова он оказался бы в самом центре Рима.
Соперником его на выборах оказался не кто иной, как самый первый из тогдашних грандов, Квинт Лутаций Катул. При обычных обстоятельствах Катул мог бы считать себя бесспорным фаворитом. Теперь скандальным был уже тот факт, что Цезарь выдвинул свою кандидатуру. Достойным поста великого понтифика всегда считался добродетельный отставной консул, но уж ни в коем случае не политик, находящийся в стадии становления. Однако Цезарь не относился к числу тех людей, которых могут смутить несущественные мелочи, в данном случае — традиции. И потому он обратился к тому неизменному приему, которым пользовался всегда, сталкиваясь с проблемой, — и развязал кошелек. Подкуп избирателей производился в чудовищных масштабах. И ко времени выборов Цезарь полностью исчерпал свой кредит. В день оглашения результатов он поцеловал Аврелию на прощание и сказал: «Мать, сегодня ты или увидишь меня первосвященником, или же я отправлюсь в изгнание».[152]
Вышло так, что ему действительно пришлось покинуть Субуру, но не для того, чтобы отправиться в изгнание, а чтобы перебраться в особняк на Виа Сакра. Цезарь добился своего. Его избрали великим понтификом. Расточительность снова принесла ему внушительные дивиденды. Он рискнул сделать крупную ставку — вопреки status quo и самым древним традициям Республики — и победил.
Заговор целия
Однако ставки делали многие, многие и проигрывали. Избранная Цезарем стратегия, основанная на расточительности была опасна и вызывала подозрения. Альтернативой будущему величию становилось полное разорение. Расходовать можно было только деньги, но не свой потенциал. Проигранные выборы, незанятый выгодный пост могли обрушить всю карьеру.
Стоит ли удивляться тому, что провинциальная аристократия, способствуя амбициям своих сыновей, в то же время и слегка опасалась их. Послать наследника в Рим значило предпринять осознанный риск. Молодые люди становились легкой добычей для денежных акул. Предусмотрительный отец в таком случае пытался найти в столице покровителя и наставника, который мог не только указать его сыну путь в лабиринтах Республики, но и защитить его от многих городских соблазнов. Добиться наилучшего покровительства было особенно важно представителям семей, никогда не занимавших в Риме ответственных должностей. И поэтому, когда банкир Целий Руф сумел обеспечить своему сыну благосклонность не только Красса, но и Цицерона, младший Целий немедленно обрел великолепные перспективы. Что в свой черед — по иронии судьбы — обеспечило ему и крупный кредит. Являвшихся к нему ростовщиков Целий встречал с распростертыми руками. Симпатичный, остроумный и склонный к авантюрам молодой человек скоро зажил не по средствам. Он был слишком честолюбив, чтобы пренебрегать собственным образованием, однако, занимаясь науками под присмотром обоих опекунов, одновременно приобрел репутацию одного из трех лучших танцоров Рима. Перед ним открывался новый круг общения, с которым Цицерон предпочитал не иметь ничего общего. И становясь непременной фигурой на партийной сцене, Целий начал подпадать под обаяние новых знакомств и в особенности пользовавшегося дурной репутацией патриция Луция Сергия Катилины.
