«Народ встречал их с радостью, на коленях, а провожал с проклятиями…» Так формулируют часто приговор над белым прошлым.
С проклятиями!.. Не потому ли, что мы – побежденные – уходили, оставляя народ лицом к лицу с советской властью? Ведь следовавшие за нами большевики не вносили умиротворения; их правление было жестоким, их совдепы, чека и прочие институты не были гуманнее, справедливее «буржуазно-помещичьих губернаторов»; суды большевистские были беззаконны и бессмысленны; народу при большевиках не становилось ни легче, ни сытнее; наконец, Красная армия приносила гораздо более разорения, чем Белая…
Невзирая на все отрицательные стороны белого режима, разница его с отходившим советским была слишком наглядна и разительна. Прежде всего упразднялась система террора, и жизнь освобождалась от тяготевших над ней нестерпимого гнета, ужаса, неуверенности в завтрашнем дне, взаимной подозрительности. На смену тюремных оков, душивших мысль, совесть, всякое индивидуальное проявление личного и общественного, расходившееся со взглядами коммунистической партии, появлялась кипящая жизнь обществ, союзов, политических партий, профессиональных организаций[[188] ].
Неизмеримо поднялась добыча в каменноугольном бассейне, и хотя очередной транспортный кризис парализовал в известной степени ее успехи, повлекши за собой одно время и топливный кризис, но «кладбище фабрик и заводов» оживало с каждым днем. Свобода торговли и общественная самодеятельность в хозяйственной области вызвали к жизни множество кооперативных товариществ, частью самостоятельных, частью объединенных в крупные союзы[[189] ]. Городские и земские самоуправления жили почти исключительно на правительственные ассигнования; к осени начался переход от полуназначенных городских управлений к выборным, за немногими исключениями давший преобладание национально-демократическим элементам; в значительной степени устранялась правительственная опека над городским хозяйством.
Деревня испытывала общие тяготы и бедствия, сопряженные с гражданской войной. Обиды от проходящих войск, злоупотребления местных властей и «возвращающиеся помещичьи шарабаны» – факты бесспорные. Но тягость их все же ограничивалась и умерялась: во-первых, естественным путем – трудностью, зачастую невозможностью проникновения в деревню «шарабанов» вне фронтовой полосы и вне окрестностей крупных городов – с одной стороны, и обильным урожаем, посланным судьбою в 1919 году, – с другой; во-вторых, правительственными мероприятиями: запрещением самоуправного восстановления собственности, возмещением за незаконные реквизиции, ссудами, предоставленными сельским обществом на обсеменение и сбор хлеба, освобождением или отсрочкой по отбыванию воинской повинности хозяйственным одиночкам, нормированием и снижением арендной платы за землю и вообще рядом законодательных актов, подводивших некоторое юридическое обоснование под факт земельного захвата. Повсеместно переход к нам новых территорий вызывал в них резкое понижение стоимости хлеба и предметов первой необходимости.
Наконец, белый режим приносил свободу церкви, печати, внесословный суд и нормальную школу.
Все эти явления заглушались бездной наших нестроений и потонули в общей пучине того всеобъемлющего, всесокрушающего и всенивелирующего события, имя которому поражение. Когда пройдут сроки, отзвучат громы и переболеет сердце, бесстрастное перо историка остановится и на положительных сторонах государственного строительства Юга.
Распространяться об этом я не буду.
Вопрос об отношениях, создавшихся ко мне лично, принадлежит к области чисто субъективных восприятий и может быть освещен только извне. Скажу лишь, что успех или неудача прежде всего влияли на эти отношения и что напор шел и справа, и слева.
Я остановлюсь лишь несколько на крайних проявлениях общественного ко мне внимания в виде готовившихся на мою жизнь покушений…
О них органы сыска и контрразведки докладывали часто. Где там была правда, где заблуждение или вымысел, определить трудно. У меня лично не было никогда ощущения нависшей опасности. До лета 1919 года не было решительно никакой охраны, кроме почетного караула у дома, и я пользовался полной свободой передвижения. Затем под давлением общественных деятелей, вопреки моему запрещению, штаб установил секретную охрану, достаточно примитивную и только тяготившую меня. Простой прием – отъезд на автомобиле, а их было мало и не хватало для охранной службы – избавлял, впрочем, от этой тягостной опеки.
Розыскные органы сообщали о целом ряде готовившихся покушений со стороны большевиков, а с ноября 1919 года – и со стороны кубанских самостийников. Одна партия «террористов», направлявшаяся из Харькова в Таганрог, была обнаружена донской контрразведкой, и пятеро участников «боевого отряда» по приговору донского полевого суда были казнены. Но спустя некоторое время контрразведка Ставки получила сведения, что весь этот заговор явился якобы чистой провокацией и казнены были невинные… По этому весьма темному делу велось следствие, но результаты его до моего отъезда из России не были мне доложены.
Были сведения о командировке на Юг социал-революционера Блюмкина, убийцы Мирбаха, с поручением от большевиков…
На процессе правых социал-революционеров в Москве в 1922 году выяснились некоторые, лично меня касающиеся детали. Некто Семенов, оказавшийся провокатором, предложил ЦК партии «убрать обоих», то есть Колчака и Деникина, но получил отказ: «Колчак разогнал Учредительное собрание, расстрелял многих наших товарищей. Но Деникин еще Учредительного собрания не разгонял, его позиция не выявилась. Пока мы при нем имеем легальную возможность работать»[[190] ].
Осенью 1919 года какой-то анонимный доброжелатель сообщал мне из Киева о боевой организации левых социал-революционеров, имевших задачей убить меня. Эти показания впоследствии совпали вполне с рассказом Каховской[[191] ], находившейся в составе боевой дружины, которая, действительно, после убийства в Киеве Эйхгорна перебралась в Ростов, где довольно долго подготовляла покушение на меня. Не придавая тогда никакого значения письму, я его порвал, не передав в штаб. На это дело потрачено было социал-революционерами много времени и денег. Для реабилитации себя в неудаче не очень самоотверженные террористы ссылались на ряд встреченных ими совершенно непреодолимых трудностей, не раз анекдотического характера. Зачастую эсэровская разведка, говорит Каховская, давала «сильно преувеличенные сведения»: «Деникин бывает в Ростове раз в неделю на заседании Верховного совета (очевидно, „Особое совещание“. – Авт.). Каждый раз место заседаний меняется. С вокзала он едет загримированным, в закрытом автомобиле, причем всегда в ряду других, таких же автомобилей…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
