Она предположила, что отец искал в работе возможность укрыться от самого себя. Но поскольку он был погружен в работу все время, не означало ли это, что он никогда в полной мере не был самим собой?
Страшная мысль. Большинство юных женщин поспешили бы от нее избавиться, но Дора давно уже свыклась со страшными мыслями. Когда твоя мама мертва, когда умерли твои братья и сестры, когда сама ты лишилась некогда прекрасных волос и заодно всяких надежд на семейное счастье, страх теряет над тобой власть. Дора думала об ужасных вещах постоянно, и они ее нисколько не пугали. Вот и эту мысль она не отбросила, а стала тщательно, под разными углами, рассматривать. Понятно, что человек, с головой уйдя в графики, таблицы и расчеты, может заплутать в этих дебрях. Если посвящать все время какому-то одному делу в ущерб дружескому общению и спокойным размышлениям о жизни, немудрено потерять самого себя. В этой связи возник новый вопрос: насколько велика вероятность того, что человек, слишком долго пребывающий в таком состоянии, окончательно подвинется рассудком? Как скоро он потеряет себя уже бесповоротно? И не это ли сейчас грозило ее отцу?
А может, это с ним уже произошло и отца теперь не вернуть? Впрочем, если принять во внимание длинный список ее утрат, добавление еще и этой вряд ли существенно утяжелит общее бремя.
Она предвидела неизбежную перемену в отношениях с отцом: при всех ее добрых чувствах к нему, она будет все меньше нуждаться в отцовском участии. Эти отношения станут более простыми и поверхностными. И в них уже не будет места для разочарований.
Все было готово. Прихватив бинокль, Дора спустилась в сад и села на складной стульчик. Лесная завирушка неустанно курсировала между веткой дерева и пятачком травы, где Мэри недавно разбросала крошки черствого хлеба. Рука Доры металась над листом бумаги, спеша уловить посадку головы и пропорции тела птицы. Девушка работала быстро, увлеченно, с радостью.
Когда рисунок был завершен, дело уже шло к вечеру. Вскоре должны были появиться грачи.
И они появились. В который раз Дора наблюдала за перемещением этой огромной, растянувшейся на все небо стаи, хрипло хохочущей на свой обычный манер. Она разглядывала их в бинокль и удивлялась тому, как легко и слаженно летят птицы в таком плотном строю. Поворачиваясь всем телом, она следила за грачами, пока те не превратились в размытые серые пятнышки, вскоре исчезнувшие в бледной небесной дали. Но и после того она еще какое-то время смотрела им вслед.
— И куда же вы все летите? — пробормотала она.
Собрав рисовальные принадлежности, она уложила их в сумку вместе с биноклем. И с этой сумкой на плече, складным стулом в одной руке и тросточкой в другой заковыляла обратно к дому.
18
— По словам моей жены, она куда как чаще видит мистера Блэка, чем мистера Беллмена. И она уже начала сомневаться, существует ли мистер Беллмен вообще, подозревая, что я его выдумал.
Беллмен уставился на своего компаньона-галантерейщика — это был мистер Кричлоу, — развалившегося в мягком кресле с сигарой в одной руке и стаканом виски в другой.
— Это ее излюбленная шутка, — объяснил Кричлоу, заметив его изумление.
Беллмен действительно всячески избегал светских мероприятий, притом что поводов было хоть отбавляй: чуть ли не каждый день в его почте обнаруживалось очередное приглашение на какой-нибудь бал, прием или званый обед, от которых он уклонялся, привычно ссылаясь на занятость. Его тяготило любое общение, выходящее за сугубо деловые рамки, и даже во время ежедневных обходов магазина он старался избегать лишней болтовни. С видом вполне приветливым и в должной степени скорбным, он осматривал то, что хотел осмотреть, и проверял то, что нуждалось в проверке, при этом стараясь не смотреть в глаза людям. Проходя через торговый зал, он — опять же с достоинством, соответствующим его должности, — выражал соболезнования посетителям налево и направо, обращаясь ко всем сразу и ни к кому конкретно.
Однако он не мог совершенно отказаться от появлений в обществе. Иногда это был единственный — пусть и наименее эффективный — способ достижения цели. Ему случалось заключать сделки даже в театральной ложе, для чего требовалось как минимум высидеть первый акт, в ходе которого он почти не смотрел на сцену (обычно шла всякая сентиментальщина со всплесками ненатуральных эмоций), предпочитая разглядывать завзятых театралов в партере. А в антракте он обговаривал с нужным человеком условия сделки, скреплял ее рукопожатием и перед началом второго акта откланивался, ссылаясь на срочное дело.
Раз в месяц Беллмен встречался со своими компаньонами в клубе «Расселл» на Пиккадилли. Он приезжал туда последним, когда другие уже прикладывались ко второму бокалу виски или бренди, и сообщал о состоянии дел, после чего выслушивал их комментарии и отвечал на вопросы. А когда повестка была исчерпана и разговор переходил на другие темы, он поднимался из-за стола.
— Может, еще по бокалу? — спрашивал кто-нибудь из галантерейщиков, хотя Беллмен оставил недопитой и свою первую порцию.
— Много работы, — говорил он и удалялся, не слишком их этим огорчив.
И то сказать: пусть уж лучше твоими капиталами распоряжается нелюдимый тип вроде Беллмена, чем какой-нибудь любитель виски и уютных кресел. В конце концов, доходы фирмы говорили сами за себя.
Таким образом, если Беллмен изредка и предпринимал «вылазки в свет», то исключительно с деловыми целями. В то же время он был состоятельным вдовцом приятной наружности и в самом расцвете сил — неудивительно, что многие женщины проявляли к нему повышенный интерес. Тот факт, что он чуждался светских развлечений, только повышал его ценность в глазах незамужних дочерей и младших сестер всех его знакомых. По их единодушному мнению, Беллмена надо было срочно брать в оборот, пока это не сделала какая-нибудь смазливая вдовушка на последней стадии траура.
Наилучшие шансы повлиять на Беллмена в этом вопросе были, конечно, у его компаньонов.
— Вы же знаете этих женщин, — говорил Кричлоу, корча соответствующую гримасу. — Иногда они просто не понимают слова «нет».
Он сидел в кресле перед камином в кабинете Беллмена и — как уже понял последний — не собирался завершать этот тягостный для них обоих разговор, пока приглашение не будет принято.
— Это не какой-то там большой прием. Просто ужин в кругу семьи и нескольких близких друзей. Вы вернетесь к себе домой еще до одиннадцати.
Беллмен попытался увести собеседника от этой темы, спросив его насчет Уокинга — в этом городке близ Лондона личный врач королевы недавно приобрел участок земли с намерением построить крематорий. Он же при поддержке нескольких богачей основал общество поборников кремации как перспективного способа погребения.
— Этому не бывать, — твердо заявил галантерейщик. — Можете мне поверить. Как же Всевышний поднимет нас из могил в Судный день, если мы будем превращены в горсточки пепла? Вот что думают люди на сей счет. При этом никому и в голову не приходит спросить, как его призовут на суд, если он будет съеден червями, а его кости истлеют в пыль. Так уж мы устроены, поверьте мне, Беллмен. Потребуется нечто большее, чем несколько переполненных кладбищ, чтобы заставить наш английский ум обратиться к идее сожжения мертвых. Мы ведь не какие-то там язычники.
Однако отвлекающая стратегия Беллмена не сработала. Уже приблизившись к выходу и взявшись за ручку двери, галантерейщик обернулся.
— Я передам Эмили, что вы придете, — сказал он так, будто согласие Беллмена было получено, и быстро удалился, не дожидаясь ответной реакции. Возражать и протестовать было уже поздно.
На приеме — ибо это оказался большой прием, вопреки обещанию ужина в узком кругу, — Беллмена прежде всего потрясло обилие ярких красок. Желтые стены холла, изумрудно-зеленые шторы в гостиной, сапфирово-синее платье хозяйки, рубиново-красное вино в бокале — все это резало глаз. А минут через десять начались и головные боли. Однако же он был приветлив и любезен, еще не утратив это умение, прежде бывшее для него естественным, — только теперь оно требовало определенных усилий. Стол был изобилен и изящно сервирован, но при одном взгляде на все эти вычурно красивые блюда у него пропал аппетит. Не подавая виду, он учтиво улыбался и слушал разговоры гостей. Сам он говорил мало, тщательно подбирая слова. Он старался не противоречить собеседникам, но делал это с достоинством — так, чтобы не показаться угодливым.
— Моей дочери без малого двадцать лет, — сообщил он в ответ на вопрос и, выдержав град приглашений для Доры на танцы, чаепития, вечеринки с играми (дамы были озабочены партией для своих сыновей не меньше, чем для дочерей), вежливо покачал головой. — Она не создана для столичной суеты и предпочитает тихую жизнь в провинции.
