Все дело — в крови. В твоей, в моей… В ней — весь смысл!
Никто не знает, как впервые было открыто, что божественная кровь оказывает опьяняющее воздействие на смертных. Богорожденные, придя на землю, уже знали это; прежде Отречения это не являлось секретом. Я лично полагаю, что кто-то где-то когда-то просто из интереса взял да попробовал ее на вкус. Точно так же и боги пробовали кровь смертных. По счастью, лишь очень немногим из них она и вправду понравилась.
А еще один бог некогда решил вкусить крови демона. Вот тогда-то и был открыт великий парадокс, гласящий, что смертность и бессмертие — несовместимы.
Полагаю, та первая смерть попросту потрясла небеса. Прежде того дня богорожденным приходилось опасаться разве что друг друга да недовольства Троих; Трое — те вообще ничего и никого не боялись. А тут вдруг богам стали повсюду мерещиться опасности. Каждая капля крови, текущей по жилам смертного ребенка-полукровки, была для них погибельным ядом.
И был один-единственный, причем ужасающий, способ унять страхи богов…
Все же истребленные демоны отыгрались. После их избиения существовавшая некогда гармония между богами и богорожденными, смертными и бессмертными — разрушилась. Те из людей, кто утратил друзей и возлюбленных из числа демонов, ополчились против собратьев, помогавших богам; племена и народы терзала внутренняя рознь. Богорожденные со страхом взирали на своих великих родителей: вот, оказывается, что и с ними может произойти, если в них когда-нибудь усмотрят угрозу…
А что же Трое? Испытали ли они ужас и боль, когда улеглась пыль сражений и они остались на побоище среди трупов своих дочерей и сыновей?..
Вот во что я верую.
Война богов разразилась через много тысяч лет после избиения демонов. Но для вечно живущих этот срок ничтожен; не была ли их боль еще совсем свежей? А если так, то как предшествующее событие повлияло на последующее? Случилась бы вообще эта война, если бы Нахадот, Итемпас и Энефа уже не омрачили свою любовь друг к другу горем и недоверием?..
Я думаю об этом. И всем следовало бы…
* * *
Теперь мне все равно. Новозоры, мое заключение, Сумасброд, Солнышко… Ничто больше не имело значения. Время шло…
Меня вернули в комнату и привязали к кровати, оставив лишь одну руку свободной. В качестве дополнительной меры страховки они обшарили комнату и убрали все, чем я могла бы нанести себе вред: свечи, простыни и так далее. Я слышала голоса, ощущала прикосновения. Иногда боль, когда мою руку снова кололи. Из нее добывали кровавый яд, и он послушно тек в чашу. Потом тишина.
По ходу дела мне потребовалось помочиться, и я не стала сдерживаться. Заглянувший служитель унюхал это и принялся ругаться, точно нищий из Затени. Он привел женщин, и мне «сменили подгузники».
Я лежала там, куда меня положили, во тьме мира без магии.
Время шло.
Иногда я спала, иногда бодрствовала. У меня сцеживали кровь. Порой я узнавала голоса, звучавшие рядом.
Вот заговорил Хадо:
— Разве не надо было дать ей хотя бы оправиться от потрясения?
Серимн:
— Мы посоветовались с травниками и костоправами. Это не вызовет у нее необратимых увечий.
Хадо:
— Как удобно! Теперь найпри больше не должен жертвовать собой во имя наших целей…
Серимн:
— Хадо, проследи, чтобы она ела. И держи свое мнение при себе!
Меня кормили. Хадо вкладывал мне в рот кусочки еды, и я, повинуясь привычке, разжевывала их и глотала. Временами я чувствовала жажду и пила, если мне предлагали воды. Вода проливалась на рубашку. Потом ткань высыхала. Время шло…
Иногда приходили женщины и обтирали меня губками. Как-то появилась Эрад. Посовещавшись с Хадо, она прикрепила что-то мне на руку — и оставила там; я все время ощущала легкую противную боль. Когда они в очередной раз явились за моей кровью, та потекла легче, потому что им пришлось лишь откупорить тонкую металлическую трубку.
Если бы я собралась с силами заговорить, я сказала бы им: «Не закрывайте ее. Пусть кровь течет, пока не вытечет вся…» Но я не сказала. И они не выполнили моего желания.
Время шло…
А потом они опять привели ко мне Солнышко.
* * *
Я слышала, как появились мужчины, слышала, как они натужно пыхтели. Среди них был Хадо.
— Боги, ну до чего же тяжелый!.. Надо было дождаться, пока опять оживет…
С грохотом опрокинулся стул.
— Раз-два… взяли! — скомандовал кто-то, и, дружно ухнув, они забросили что-то на вторую кровать.
Хадо раздраженно произнес, справляясь с одышкой:
— Итак, госпожа Орри, скоро у тебя опять будет сосед.
— То-то она прямо ждет не дождется, — сказал кто-то из его помощников.
Остальные засмеялись. Хадо шикнул на них.
Я перестала слушать. Они еще потоптались и вышли, и в комнате стало тихо. А потом, впервые за очень долгое время, на краю моего зрения забрезжил магический свет.
Я не стала поворачивать голову… Оттуда вдруг донесся судорожный вздох, потом еще — дыхание постепенно успокаивалось. Кровать заскрипела. Смолкла. Вновь заскрипела, на сей раз громче — лежавший сел. Опять стало тихо — по счастью.
Наконец я услышала, как сидевший поднялся и подошел ко мне.
— Ты убила его.
Такой знакомый голос… Когда я его услышала, что-то изменилось во мне, в первый раз за целую вечность. Я что-то вспомнила. Голос звучал негромко и безо всякого выражения, но я припомнила крик, пронизанный чувством, непосильным для человеческого голоса. Неприятие случившегося. Ярость. Горе…
Ах да… Это он так скорбел о своем сыне. В тот день.
В который день?
Да какая разница.
Кровать прогнулась с одной стороны — это ко мне подсел Солнышко.
— Я знаю эту пустоту, — сказал он. — Когда я понял, что натворил…
Был закат, и в комнате сделалось холодней. Я было подумала об одеялах, но кое-что заставило меня сразу о них забыть.
Лица коснулась рука… Она была очень теплой. От нее пахло кожей, засохшей кровью, далеким солнечным светом.
— Когда он пришел за мной, я сражался. Таков я по своей природе. Но я был готов ему уступить. Я хотел, чтобы он меня победил. Когда у него не вышло, я рассердился. Я… я ранил его. — Рука чуть дрогнула. — Я воистину ненавидел лишь собственную слабость…
Какая разница.
Рука переместилась, накрыв мой рот. Ну и пускай: я дышала через нос.
— Я собираюсь убить тебя, Орри.
Мне бы испугаться. Но страха не было.
— Ни одному демону не должно быть позволено жить. Но помимо этого…
Большой палец погладил мою щеку. Такая странная ласка.
— Убивать то, что любишь… Эта боль мне знакома. Ты была умной. Отважной. Достойной… для смертной.
Что-то шевельнулось в темной глубине моего сердца.
Его рука сдвинулась выше, закрыв мне ноздри.
— Я не хочу, чтобы ты страдала.
Меня мало волновали его слова, но вот способность дышать… Я повернула голову, верней, попыталась. Он держал меня почти нежно, но пошевелиться я не могла.
Я хотела заговорить. Я даже вспомнила слово: «Солнышко». Но внятно сказать не удалось, потому что его ладонь зажимала мне рот.
Я вскинула левую руку, благо мне ее оставили свободной. Было больно. Место, откуда торчала эта их трубка, так и горело. Должно быть, там началось воспаление. Что-то куда-то уперлось, а потом трубка выскочила, и руку полоснула раскаленная боль. Она словно подстегнула меня, я рванулась и нашарила запястье Солнышка. Горячая скользкая кровь хлюпала у меня в локте и текла на плечо.
Тут я на мгновение замерла, точно пробудившись от долгого сна. Теперь я все вспомнила. Сумасброд погиб.
Сумасброд погиб. А я жива.
Сумасброд погиб, и вот Солнышко, его отец, кричавший от боли, пока стрела, отравленная моей кровью, делала свое черное дело, — Солнышко намеревался меня убить.
Стоило как следует осознать это, и накатила ярость.
Я вновь замотала головой, царапая пальцами руку Солнышка. Она даже не шевельнулась: с таким же успехом я могла бы царапать бревно. Я пустила в ход ногти, подумав что-то такое о возможности повредить ему сухожилия. Он чуть передвинул ладонь — я улучила момент втянуть в себя воздух — и свободной рукой отмахнулся от моей пятерни, играючи пресекая попытки отбиться.
При этом мне в глаз попала капелька, и мои мысли окрасились в цвет крови. Это был цвет боли и ярости. Цвет оскверненного сердца Сумасброда…
Я дотянулась до груди Солнышка. Ах ты, сын демона, я тебе кое-что нарисую!..
Он дернулся, и его рука соскользнула. Я торопливо задышала, ожидая, что он снова примется меня душить, но он не двигался.
А я вдруг поняла, что могу видеть собственную руку.
В первый миг я решила, что это шутило шутки воображение. В конце концов, я никогда не видела свою кисть. Она показалась мне слишком маленькой, а еще — узкой и длинной, на костяшках пальцев были морщинки, а кое-где под ногтями застряли крошки угля. На тыльной стороне большого пальца — старый выпуклый шрам в дюйм длиной. Я помнила, как его заработала: в прошлом году я что-то делала шилом и оно соскользнуло.
