ТВОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ СФОТОГРАФИРУЙСЯ ЮНГЕР». После дипломатического вмешательства отец Юнгера добился его освобождения и возвращения. 20 декабря Эрнст Юнгер покидает штаб иностранного легиона в Северной Африке, в его увольнительном листе значится: «Возражение отца на основании несовершеннолетия». Загорелый, пристыженный, сконфуженный, Юнгер отправляется поездом в долгий обратный путь от Марселя до Бад-Ребурга. На Рождество он возвращается в родительский дом. Так что сочельник он проводит не под звездным африканским небом, а под рождественской елкой, несколькими днями ранее срубленной в ребургском лесу. Подают карпа. Юнгер обещает отцу усердно готовиться к окончанию школы. Затем он приносит извинения и отправляется спать. Перед сном он больше не читает «Тайны черного континента».
Эмиль Нольде добрался до цели своих мечтаний. 3 декабря, спустя два месяца после отъезда, он с женой Адой и экспедиционным обществом проезжает на пароходе «Принц Вальдемар» компании «Северогерманский Ллойд» мимо островов Палау. На маленьком западно-каролинском острове Яп случается первый контакт с туземцами, которые швартуют свои лодки к их теплоходу и поднимаются на борт. Затем путь продолжается к экватору, они также проплывают мимо острова Германской Новой Гвинеи, на котором Август Энгельгардт основал свою империю. У немецкого реформатора жизни, к тому моменту успевшего основательно исхудать, здесь набитая книгами хижина на пляже и толпа адептов его кокосовой религии. Кокосовый орех он принимает за божественный плод (потому что он растет так высоко) и проповедует, что люди смогут выздороветь, только если будут питаться исключительно молоком и мякотью кокоса. Он любит этот чудесный божественный треск в момент, когда кокосовый орех раскалывается.
Нольде в эти дни тоже ест много кокосовых орехов, но ему их мало, каждый раз ему нужна свежая куриная тушка. 13 декабря экспедиция добирается до Рабаула, столицы протектората Новой Померании[53]. Там к каждому приставляется туземный бой. Тули и Матам – так зовут двух мальчиков, которые заботятся об Эмиле и Аде. Чтобы все смогли акклиматизироваться, группа на четыре недели остается на небольшом холме, возвышающимся над Рабалом, под названием Наманула, где располагается в отстроенной, но еще не используемой колониальной больнице. Спустя недели ожидания Нольде охватывает жажда творчества. Он берет бумагу для акварелей, наливает в чашку немного речной воды и рисует с раннего утра и до позднего вечера: сперва Матама и Тули, потом хижины туземцев, женщин, детей, покой, пальмы. Также он изготавливает деревянное клише и вырезает на дереве обоих мальчиков. Видны тончайшие линии глаз и ушей на темных головах, можно узнать особенный нос Тули и выступающую верхнюю губу Матама, на заднем фоне разбухает тихоокеанская растительность.
Но Эмиль Нольде не только очарован, но и отрезвлен. Здесь, в Палау, больше нет нетронутых южных островов, которые некогда рисовал Поль Гоген и воспевали европейские поэты. Колониальные туземцы печальным образом европеизированы, «их упрямство сломлено, волосы коротко острижены», как он пишет. Всех их привозят в Рабаул, чтобы обучить немецкому или английскому, а потом возвращают в родные деревни, дабы в будущем они работали переводчиками для туристов. На лодке Нольде отправляется к полуострову Газели, где надеется еще обнаружить исконные структуры жизни – он видит, что встретился с культурой в момент ее заката, и воспринимает свои акварели как фиксацию ее следов. Он ищет рай во вспыхивающих красно-розовым цветах бугенвилий и гибискуса и в голых телах туземцев. Но на лицах Нольде обнаруживает ужасающую апатию. Вместо изначальной радости жизни его картины с южных островов повествуют о серьезности модерна. На далекую родину он пишет: «Я рисую, пишу и пытаюсь удержать что-то от первобытной сущности. Что-то, может статься, удалось, в любом случае мне кажется, что мои картины туземцев и некоторые акварели настолько правдивы и грубы, что их невозможно будет повесить в парфюмированных салонах».
В Новой Померании в этом декабре он создает дюжины акварелей, меланхоличные этюды, изображающие агонию сломленной европейским натиском культуры. Матери и дети жмутся друг к другу, словно на тонущем корабле. Вот он какой, этот рай, о котором он мечтал столько лет и к которому ехал шестьдесят тягостных дней.
23 декабря почтовым теплоходом из Рабаула Нольде отправляет своему другу и спонсору Гансу Феру в Халле двести пятнадцать рисунков и акварелей. 24 декабря Эмиль Нольде пишет в дневнике, как сильно ему не хватает белого Рождества, потрескивания поленьев в камине и наряженной елки: «Практически невозможно было ощутить рождественское настроение, при таком-то тепле. Через моря и континенты наши мысли переносились в родные дома в Германии, где мерцали горящие свечи. На рождественский стол я поставил свои фигурки, которые во время морского перехода вырезал карманным ножом».
В 52-м номере «Шаубюне» от 25 декабря выходит стихотворение «Рождество в большом городе» Курта Тухольского под псевдонимом Теобальд Тигер. Рождество в нем представлено бюргерской постановкой, в которой у людей вместо чувств остались одни лишь роли:
Рождество в большом городе (…)
Грядет Младенец! Мы у граммофонас надеждой кроткой тихо чуда ждем.Грядет Младенец! Верим непреклонно,что куклу, книжку, галстук обретем.
Милейший бюргер у своих встречает —за карпом, у стола, под вечерок.Ему так хорошо, он восклицает:«Чичастлив, кто чичас не одинок!»
Болтает о «рождественской погоде»,неважно, дождь идет там или снег.Он знает, кто и что сегодня в моде,читать газеты будет он вовек.
Так сходит счастье на юдоль земную.Судачат, будто ангел пролетел.Весь мир подобен этому буржую…«Весь мир – игра. Кто понял, тот прозрел».[54]
Цитата в последнем четверостишии взята из Артура Шницлера. «Весь мир – игра. Кто понял, тот прозрел». Это что-то вроде пароля 1913 года. Шницлер мог бы гордиться, что молодой авангард понял его так хорошо, что мог цитировать – и все знали, кто имеется в виду.
Но Артур Шницлер не испытывает гордости. В декабре он записывает в дневник, что окончательно утратил надежду на то, что кто-то действительно его поймет: «Доктор Розиу прислал обо мне брошюру; довольно мило, и – в принципе, то же, что и везде. Я сдаюсь и не жду больше от современной критики какого-либо понимания».
18 декабря 1913 года в Любеке на свет появляется Герберт Эрнст Карл Фрам, который позже будет называть себя Вилли Брандтом.
Любимые имена 1913 года: Гертруда, Марта, Эрна, Ирмгард, Шарлотта, Анна, Ильза, Маргарета, Мария, Герта, Фрида, Эльза.
А для мальчиков: Карл, Ганс, Вальтер, Вильгельм, Курт, Герберт, Эрнст, Гельмут, Отто, Герман, Вернер, Пауль, Эрих, Вилли.
Оскар Кокошка отмечает Рождество с Альмой, ее матерью и дочерью в новом доме в Брайтенштейне. Свет все еще не работает, поэтому с наступлением сумерек все сидят перед камином. Пылающий огонь и множество свечей озаряют все праздничным светом. Кокошка дарит Альме большой веер, который разрисовал для нее: в центре крупная рыба уводит у мужчины Альму. Кокошка уверен: «Со времен Средневековья не было ничего подобного, ибо ни одна влюбленная пара еще не вдыхала друг в друга столько страсти». (Позже, когда Альма уже давно будет вдыхать страсть в Вальтера Гропиуса, Кокошка закажет куклу по образу и подобию Альмы, в натуральную величину. С чучельницей он детально обсудит каждый изгиб и каждую складку в области бедер. И в итоге он проживет с куклой дольше, чем с самой Альмой. Но это только в скобках).
Д.Г. Лоуренс, отмечающий успех романа «Сыновья и любовники», согласно которому мужчина может быть либо сыном, либо любовником (тоже своего рода отцеубийство), уже в этой книге обозначил большой темой конфликт между разумом и инстинктом. Осенью он, чтобы любовница Фрида фон Рихтхофен ему поверила, объехал всю Швейцарию, теперь оба празднуют теплое Рождество в портовом кабачке на Средиземном море. И в Рождество Лоуренс сочиняет символ веры совершенно особого рода: «Основу моей религии составляет вера в то, что кровь, плоть сильнее разума. Мы можем ошибиться в своем духе. Но что чувствует, думает и говорит наша кровь – всегда верно».
Его бы слова да Кафке в уши. Фелиция Бауэр больше не отвечает. Он пишет ей заказным, он пишет ей срочным, он отправляет своего друга Эрнста Вайса с посланием к ней в офис компании «Линдстрём», но она не отвечает. Потом Кафка получит телеграмму, объявляющую о скором письме. Но письмо не приходит. Они многократно говорят по телефону. Фелиция просит его не приезжать на Рождество в Берлин и уверяет, что скоро напишет. Но так и не отвечает. Когда к полудню 29 декабря письма все еще нет, Франц Кафка садится за новое письмо – свое второе предложение. Он мучительно пишет, мучительно думает, пишет и думает, пишет и думает. В новогоднюю ночь он уже добрался до двадцать второй страницы. В итоге письмо разрастется на тридцать пять листов. Кафка пишет: «Я люблю тебя, Фелиция, люблю всем, что есть во мне по-человечески хорошего, всем, что во мне есть ценного, ради чего я и мыкаюсь еще среди живущих». Когда в двенадцать часов с Градчан вновь доносится бой колоколов, Кафка привстает и выглядывает из окна. В ноябре семья переехала, Кафка теперь смотрит не на реку с мостом и парками, а на Староместскую площадь. Снег идет тихо, идет без конца, приглушая выстрелы пушек с крепости; там, на площади, люди празднуют начало нового года. Кафка снова садится и продолжает писать: «Даже то, что тебя многое во мне не устраивает и ты хочешь это изменить, – я люблю в тебе даже это, просто хочу, чтобы и ты это осознавала».
