Гимн. Монастырь августинцев в Виттенберге. 1530 год. Стол в трапезной, на нем два прибора с остатками еды. За столом в одиночестве сидит Мартин. На четвертом десятке он бурлил энергией, был в расцвете сил, а теперь это стареющий человек, делающий безнадежные попытки вернуть прежнюю форму. С кувшином вина входит Катерина, крупная, красивая тридцатилетняя женщина.
Мартин. Как он?
Катерина. Все хорошо, сейчас придет. Не хочет, чтобы я ему помогла. Наверно, ему было нехорошо.
Мартин. Бедняга. Весь век просидеть в монастыре — после этого не всякий желудок примет твою стряпню.
Катерина. Что, невкусно?
Мартин. Что ты, все отменно, да только усохшему пищеварению старика монаха тяжеленько с этим справиться. Катерина. Понятно. А ты как — ничего?
Мартин. Вполне, дорогая. Спасибо. (Улыбается.) Хотя попозже, боюсь, прихватит и меня.
Катерина. Сам виноват — любишь поесть.
Мартин. А что, это лучше, чем поститься. Знаешь рассказ об одном солдате? Не слышала? Было это в каком-то крестовом походе. Солдата успокоили, что если он погибнет на поле брани, то удостоится обедать в раю с Христом. Солдат дал тягу. Кончилось сражение, наш герой объявляется, и его спрашивают, почему он сбежал с поля битвы. «Ты что же, не хотел обедать с Христом?» — говорят. А он отвечает: «Дело не в этом, просто я сегодня пощусь».
Катерина. Я принесла еще вина.
Мартин. Спасибо.
Катерина. Лучше будешь спать.
Опираясь на палку, входит Штаупиц.
Мартин. Вот и славно! Я уже боялся, что ты там провалился, прямехонько в ласковые лапы дьявола.
Штаупиц. Простите. Я немного прогулялся.
Мартин. Ничего, подсаживайся. Кэти принесла нам вина.
Штаупиц. Не могу опомниться. Все это очень удивительно. Прежде здесь было полным-полно мужчин, а теперь только ты и твоя Кэти. Вот какие чудеса.
Катерина. Я бы не советовала тебе засиживаться, Мартин. Ты опять неважно спал прошлую ночью. Я слышала, как ты тяжело дышал.
Мартин (приятно развлечен). Ты расслышала, что я тяжело дышал?
Катерина. Отлично знаешь, про что я говорю. Когда ты не можешь заснуть, я тоже лежу без сна. Спокойной ночи, доктор Штаупиц.
Штаупиц. Спокойной ночи, милая. Спасибо за обед, он был прекрасный. Очень жаль, что я не сумел отдать ему должное.
Катерина. Я не обижаюсь. С Мартином вечно такая же история.
Штаупиц. Правда? Значит, он не очень переменился.
Мартын. Совсем не переменился. Даже Кэти не может умаслить мои потроха.
Катерина. А коли не живот — так бессонница.
Мартин. Ладно, Кэти, не ворчи. Еще у меня подагра, геморрой и звон в ушах. Доктору Штаупицу пришлось терпеть мои капризы куда дольше, чем тебе.
Катерина. Молчу, но постарайся не забыть, что я тебе сказала. (Целует Мартина.)
Мартин. Спокойной ночи, Кэти.
Катерина уходит.
Штаупиц. Ты попал в очень хорошие руки.
Мартин. Беда, что не каждому повезет жениться на монахине. Они прекрасные стряпухи, бережливые хозяйки и замечательные матери. Против отчаяния, мне кажется, существуют три средства. Первое — это вера в Христа, второе — поднять против себя весь мир и расквасить ему нос, а третье — любовь женщины. Конечно, и эти средства не всегда помогают, а если помогают, то лишь на время. Бывает чертовски плохо, сна пет, хоть караул кричи, и тогда я поворачиваюсь к Кэти, трогаю ее. Я говорю: выручай, Кэти, помоги. Иной раз ей и впрямь удается вытащить меня. Нелегкая это работа даже для ее рук. А руки у нее большие, сильные.
Штаупиц. Она молодчина.
Мартин. Еще вина?
Штаупиц. Совсем немного. Мне тоже пора на покой.
Мартин. После вина лучше спится. У тебя усталый вид.
Штаупиц. Старость. Смотри, наша старушка груша цветет. Ты о ней заботишься.
Мартин. Я люблю ковыряться в земле, когда есть возможность. Мне приятно думать, что это на пользу моим костям. Во всяком случае, после работы я чуть больше нравлюсь себе.
Штаупиц. В свое время мы разок-другой побеседовали под этой грушей.
Мартин. Да.
Штаупиц. Как тихо, Мартин. Мне никогда прежде не приходило в голову, что тишина в монастыре кричит… Был явственный голос. (Пауза.) Теперь пропал. (Встряхивает головой, пауза.) Как твой отец?
Мартин. Тоже постарел, но еще держится.
Штаупиц. Он… доволен тобой?
Мартин. Он никогда не был особенно мною доволен. Ни степень магистра, ни звание доктора его не радовали. Только когда мы с Кэти поженились и Кэти забеременела, вот тогда он был доволен.
Штаупиц. Ты помнишь брата Вайнанда?
Мартин. Как же! Он всегда зажимал коленями мою голову, когда я падал в обморок в хоре.
Штаупиц. Где-то он сейчас? (Пауза.) У него был редкой красоты голос.
Мартин. Старый друг, тебе грустно. Прости. (Пауза.) От нас, монахов, был малый прок, а для самих себя и вовсе никакого. Каждый таился, как вошь на хитоне господнем.
Штаупиц. Да, и ты особенно отличался. Я всегда выговаривал тебе за фанатизм, с которым ты исполнял устав.
Мартин. И наконец отговорил, правда? (Пауза.) Отец, а ты мною доволен?
Штаупиц. Я? Сынок, теперь уже пе имеет значения, доволен я тобой или нет. Когда мы толковали под этой грушей, ты был совсем как дитя.
Мартин. Как дитя.
Штаупиц. А нужно было мужать, ты слишком долго не решался на это. Но сейчас ты уже не перепуганный монашек, и тебе не надо бегать к отцу-настоятелю, который похвалит или отругает. Ты только откроешь рот, и мир бросает дела и слушает. Знаешь, когда я приехал принимать этот монастырь, за весь год не печаталось и тридцати книг. А только в прошлом году их вышло шестьсот, если не все семьсот, причем основная масса была напечатана здесь, в Виттепберге.
Мартин. Господь оказал себе прекрасную услугу, подарив нам печатный станок. Даже не представляю, как он обходился без него раньше.
Штаупиц. Есть слух, что в тысяча пятьсот тридцать втором году будет конец света.
Мартин. Если ему быть, то почему и не в тысяча пятьсот тридцать втором году? Чем этот год хуже других? Давно пора. Можно написать книгу и назвать ее: «1532».
Штаупиц. Прости, Мартин. Я пришел повидаться, а не разводить критику. Прости старика: я уже плохо соображаю, все чего-то боюсь, еще переел сегодня. Я совсем не…
Мартин. Ты тоже меня прости. И не огорчайся: я привык выслушивать критику, Иоганн. Критика полезна, она укрепляет мышцы. Кого только не наслушаешься: врунов, крохоборов, этого хитрого шута Эразма хотя бы. Он-то мог бы разобраться, что к чему, да только все хочет пройтись по яйцам, ни одного не разбив. Или Генрих, этот английский бабуин с задницей мандрила, прокаженный сукин сын, — у него же нет ни одной своей мысли. Только додумался называть себя Защитником веры.
Пауза. Штаупиц не отзывается на попытку Мартина придать разговору шутливый характер.
Однако нужно признать, что Эразм не дал себя задурить ханжеством и возней с индульгенциями, папой и чистилищем. Он копнул в самую глубину и до сих пор по уши сидит в вопросах морали и спасения человека собственными силами. От других добра не жди. Один господь думает за всех. Но вот чего не может понять Эразм: господь непостижим, недосягаем для разума. Воля человеческая подобна лошади, стоящей меж двух ездоков. Если ее оседлает господь, она пойдет, куда укажет господь. А если вспрыгнет сатана, она повезет по его указке. И главное, лошадь не может выбирать ездока. Этот вопрос решают между собой те двое. (Пауза.) В чем ты меня винишь? Что я сделал?
Штаупиц. Я ни в чем не виню тебя, Мартин, ты знаешь. Праведный — сам себе обвинитель, ибо и суд его праведен.
Мартин. Что ты хочешь сказать? Что я неправедный?
Штаупиц. Ты стараешься быть праведным, а большего с тебя не спрашивается.
Мартин. Ты про этих проклятых крестьян? Думаешь, я должен был поддержать их?
Штаупиц. Я этого не говорю.
Мартин. А что говоришь?
Штаупиц. Не надо было поддерживать князей. Крестьян перебили, и эту бойню устроил ты. А ведь их дело было правое, Мартин. Разве не так?
Мартин. Я никогда не говорил, что оно неправое.
Штаупиц. Тогда как же?
