Так что утром в понедельник я была совсем не в форме. Жалела, что проявляла упрямство в отношениях с бабушкой Нелли. Ну, пусть она не была бабушкой в классическом представлении — такой, какими их рисуют на открытках и рекламных плакатах. Но в глубине души я знала, что была неправа, и от этого ощущала недовольство собой. Да и голова все еще болела. Я перемещалась короткими перебежками, из тени в тень, как вампир. И у меня возникло ощущение, что меня никто не любит. Даже семья. Особенно семья. Ведь даже Мартина, невероятная женщина, собиравшаяся назвать своих детей именами Рокфор и Дольчелаттэ [7], — конечно, если найдется какой-нибудь дурак и свяжется с ней, — нашла для себя более интересное занятие, чем проводить время со мной. А Джейсон вел себя просто как младенец. Я старалась успокоить себя тем, что отлично выгляжу, даже если всем на это наплевать. Ведь что смешно: я подумала, что бабушке Нелли понравился бы мой вид. Я накрасила губы. У меня была стильная прическа, маникюр, гладко выбритые ноги, выщипанные дугой брови, я даже выдрала все торчащие из ноздрей волоски. Правда, автозагар еще не полностью проявился, — разве что каждое родимое пятнышко на коже было окружено большим бежевым кругом, как планета Сатурн — кольцами. Но в целом видна была моя ухоженность.
— О-о-о, детка! — отреагировал Рон, когда я вошла в тот понедельник в контору. — Ты просто высший класс!
Я с улыбкой подошла к нему и крепко сжала пальцами его горло. Когда он начал задыхаться, я сказала:
— Двадцать первый век, Рон, — и вздохнула. — Уже двадцать первый век!
— А ты подай на него иск за сексуальные домогательства! — посоветовал Грег.
Рон только потирал шею и что-то бормотал, выпячивая нижнюю челюсть, как бульдог. Когда он говорил, его нижняя челюсть обнажалась, как у бульдога. Меня возмущало, что он получит возможность поработать потому, что сегодня похороны моей бабушки. Грег знал, что я не вру, — некролог был напечатан в «Таймс». В десять тридцать я проверила в зеркале, как выгляжу. Ничего не скажешь, высший класс. От жары пудра смазалась, побагровевшее лицо блестело каплями бежевого пота. Я очень сильно потею. Хотя ладони леди, конечно, остаются сухими и прохладными даже в пустыне. А я потею, как мужчина. Может быть, даже как лошадь.
В десять тридцать две, мокрая до трусов, я отбыла на похороны, не притронувшись к работе.
В крематории было симпатично, как и во всех такого рода заведениях. Кругом живые цветы. Стены отделаны темным деревом. Некоторые залы крематория по размеру чуть меньше гаража в автобусном парке. Я села в первом ряду к маме, отцу, Олли и Габриелле. Джуд спал в своей коляске. Гроб был прямо перед нами, возле бархатного занавеса. Мне было дурно от такой близости. Я чувствую себя некомфортно в присутствии смерти. У меня какое-то средневековое убеждение, что смерть заразна.
Я посмотрела на мать, но она не поднимала глаз. Габриелла была рядом с ней, как охранник, держа ее за руку. Она тоже не посмотрела на меня. Отец быстро кивнул мне. И Олли тоже. Я сделала вывод, что, видимо, Габриелла рассказала ему, как я выставила его сына и наследника на линию огня. Я отметила, что они очень быстро разочаровались во мне и поверили, что я способна на худшее. Тяжело дыша, вошла Мартина, вспотевшая, как две лошади. Меня тронуло ее появление, хотя, может, зря. Может, для нее это — возможность появиться перед Роджером в красивой шляпке. (Я всегда готова плохо подумать о Мартине.) Хотя я не лучше.
Скорбящих было очень мало, и мне стало обидно за мать. У меня возникла безумная мысль: вдруг Джек увидел некролог в «Тайме» и появится на похоронах? Но чего ради? Хотя ему нравилась моя мать. Я очень волновалась по этому поводу. А еще я подумала, что Джейсон мог бы и явиться, хотя бы из вежливости. Не сомневаюсь, что он отослал моей матери прекрасное письмо с соболезнованиями. Раздался громкий голос священника. Он даже правильно произнес имя бабушки Нелли, за что я была ему благодарна. У него, небось, не меньше десятка похорон в день, я не рассчитывала на такое внимание с его стороны.
От Анжелы я и не ждала речи, но изумилась, когда отец поднялся и зашелестел бумагами. Там была кафедра, за которую он встал, чтобы обратиться к нам. Он выглядел безупречно — в темно-синем костюме, желтой рубашке, на шее розовый галстук. Он всегда был эффектен, но в этот день — просто великолепен. В воздухе висел приятный лимонный аромат его лосьона после бритья.
Хотя, при всем его совершенстве, он слегка смахивал на Тинкербелл — фею из «Питера Пэна».
Я снова взглянула на мать — выглядела она ужасно. Тушь растеклась по лицу, глаза опухли от слез; одета она была в какое-то черное мешковатое платье.
Отец заговорил, улыбаясь. Он даже пошутил насчет бабушки Нелли и ее кроссовок. Мартина засмеялась, но тут же прикрыла рот рукой. Я улыбнулась. Все остальные молча смотрели в пол. Потом он прочел цитату из Библии о доверии к Богу. Хотя, по-моему, сейчас был именно тот момент, когда Богу не стоило доверять. Если от Него действительно все зависело, то именно Он сразил бабушку Нелли ударом. После этого не хочется доверять Ему даже жизнь школьного хомячка.
Я слышала голос отца, но его слова не застревали в сознании. Мне казалось, что мне пять лет и я жду, когда учитель дочитает молитву. Его голос звучал уверенно, даже, как мне подумалось, слишком уверенно. Я бы не решилась употребить тут слово «покровительственно». Наверное, хорошим тоном было бы немного запнуться, дать волю эмоциям. Но нет, он говорил безупречно, вдохновенно, на разные голоса, читая нудный текст разговора Бога с Его учеником, как будто это был отрывок из пьесы, скажем, из «Разных столов».
Хотя, он, наверное, знал, что делает. Я же плохо знаю правила проведения подобных церемоний. Снова взгляв на мать, я увидела, как на ее молитвенник упала слеза. И почему-то подумала: а ведь я не помню, когда в последний раз видела ее плачущей.
Неожиданно она поднялась с места:
— Я хочу сказать несколько слов.
Отец уставился на нее в недоумении. Он ведь еще не дочитал свою речь!
— Но я… — и улыбнулся. — Конечно, дорогая. — И, проходя между рядами кресел, он пробормотал: «В конце концов, ты тут распоряжаешься».
Никто, кроме меня, его слов не слышал — я сидела ближе всех к проходу. И я пожалела, что их слышала, — так они были неуместны. Интерпретировать их можно было только в самом плохом смысле. Пот тек по моей шее, мне казалось, что я разбухла от жары и жалости. Отец мой был для меня совершенством: сильный, добрый, умелый. Мы привыкли во всем доверять тем, кто руководит нашей жизнью. Мы уверены, что они знают, что делают. Не хочется быть свидетелем их ошибок, потому что есть потребность верить, что у них ошибок не бывает.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
