Однако после разговора с Ивановым и последующего объяснения с Бурлакой что-то опять нарушилось. Стоя теперь на коленях перед ней, он чувствовал себя неловко, неуютно и понимал, что надо что-то изменить.
Казалось, что Вера и сама требовала от него какого-то усилия мысли.
Но какого?!
Сам факт ее смерти уже никак не мог быть поколеблен. Однако именно в этом факте – он сам это чувствовал – и содержалось то зерно, которое теперь надо было посеять, этого ждали от него все, включая и ее саму, вроде бы уже неживую, но по-прежнему требовательную…
Помогли, конечно же, как всегда, книги.
Чем больше Весленский читал о всяких древних ритуалах и священнодействиях, тем чаще наталкивался на это слово или на ряд слов, которые выстраивались в единое понятие, но сначала все это казалось настолько диким и не вяжущимся с его научным мышлением, что он не хотел даже замечать, а заметив, лишь презрительно отфыркивался и летел по страницам дальше…
И вдруг будто что-то щелкнуло у него в голове, слово перестало казаться диким, стало появляться буквально на каждой странице, пока он в волнении не захлопнул книгу с громким стуком.
Соседи по читальному залу публичной библиотеки вздрогнули и посмотрели на него с удивлением.
Доктор извинился, сдал книгу и вышел на улицу, держа тетрадь под мышкой.
– Вот странно, – сказал себе вслух. – Это очень странно…
Но слово уже заполнило его целиком.
– Хорошо, попытаемся отнестись к этому всерьез. Только не сейчас. Дома.
Между тем слово его не отпускало, оно ехало в трамвае в виде соседней девушки-комсомолки со смешным чубчиком, летело тенью на солнечном ветру, скакало мячиком и в какой-то момент пролилось на него дождем, а потом летало занудливой мухой весь рабочий день…
Дома он долго сидел на стуле рядом с Верой, упершись лбом в стекло. Крышку можно было снять, но он еще был не готов. Прощаться совсем было еще не пора.
Одним разговором дело не ограничилось, и теперь Бурлака спрашивал почти каждый день: ну как, что вы решили, удалось ли подумать, – видно, дела их и в самом деле были не то чтобы очень веселые, и однажды, этак через недельку после пришествия слова, Весленский не выдержал и сказал:
– Да, решил.
– И что же? – обрадовался Бурлака.
– Есть одна мысль, – улыбнулся доктор.
– Не томите, Алексей Федорович!
– Ну, вам все это покажется странным, но вы, пожалуйста, выслушайте меня внимательно, а потом мы уже с вами поговорим более детально, хорошо?
Они вышли в больничный садик, и доктор изложил общий план своей теории.
Бурлака был совершенно потрясен.
– Вы не поверите, я именно об этом и думал. Я боялся, не мог сформулировать… Но я… – Он в волнении махнул рукой.
Весленский смотрел на садовые ромашки, которые высились на скромной клумбе, слегка покачивая розовыми головками. Сама скудость, бедность места с этими сухими комьями земли, свежевыкрашенной низкой оградой, пыльными дорожками показались ему удивительно родными и правильными, только здесь, в больнице, ему бывало хорошо, потому что все, что он делал и чем жил, не предполагало никакого соучастия других, никакой близости с другими, в сущности, таков был его монастырь, и вот теперь он должен выйти прочь, за эти ворота, это было ужасно, но в этом была та самая необходимость, которая говорила с ним через разных людей и разными голосами в течение последнего времени, после того как Веры не стало.
Весленский вздохнул.
– И еще, Иван Петрович, – сказал он, – вы не могли бы найти в органах одного человека, я вам сейчас напишу его фамилию, и передать ему, чтобы он перед конференцией со мной связался.
Доктор нащупал огрызок карандаша, который всегда носил с собой, вырвал листок из рабочего блокнота и написал на бумажке три слова.
Когда Весленский удалился, Бурлака с некоторым удивлением прочитал: «Иван Иванович Иванов». Хмыкнул, аккуратно сложил бумажку вчетверо и спрятал в карман.
Придумать название для конференции оказалось легко – доктор сразу справился с этой задачей: «Научный подход к воскрешению человека. Суеверия прошлого и предвидение будущего».
В это название хитроумный Бурлака вставил всего одно слово, и получилось совсем удачно: «Научный подход к воскрешению человека. Суеверия прошлого и марксистское предвидение будущего».
Сложнее было с докладом. Весленский измучился, пока его писал. Это заняло у него четыре (!) ночи. К концу процесса он так устал, что попросил у Бурлаки выходной. Бурлака посмотрел с удивлением и напомнил:
– Здесь вы главный!
Проспав целые сутки, доктор с некоторым изумлением перечитал то, что у него получилось.
Доклад был очень короткий, на четырех страницах, зато на письменном столе скопилась уйма черновиков, а в корзине – куча скомканных листов, все это доктор прочел тоже. Ничего общего с научной теорией доклад не имел, зато в голове у доктора после этих четырех ночей уже полностью сложились ее контуры. Доклад представлял собой дикий набор общих фраз, понятных любому комсомольцу, но за каждой из них перед доктором открывалась целая вселенная.
Словом, это был некий шифр. Поймут ли его другие, доктор не знал.
Он попросил доклад перепечатать и отдал Бурлаке.
Тот остался очень доволен, поправил пару мест, «только как секретарь партячейки» (он так и сказал), и начал думать над датой конференции.
– Постойте, – сказал доктор. – Вы хотите сказать, что все поняли?
– Нет, не хочу сказать, – спокойно ответил Бурлака. – Но сама идея вполне соответствует… духу времени.
– В каком смысле?
– Ну… – несколько замялся Бурлака, – вокруг нас происходит некий эксперимент, доктор. Кто знает, как далеко он может зайти.
Конференцию решили проводить все в том же клубе табачной фабрики, где до этого собирались новые советские масоны, последователи антропософии и других новаторских течений.
Собственно, она была объявлена как «лекция тов. Весленского», вторым пунктом значилось «обсуждение», и, хотя подразумевалось, что и лекция, и обсуждение будут иметь исключительно популярный характер, доктор очень волновался, потому что весть, конечно, быстро разнеслась по всему Киеву, взволновала умы, и он ждал гостей из числа своих коллег – как научных работников, так и практикующих врачей.
Зал украсили цветами и даже березовыми ветками, затем туда же затесались и еловые, он был также украшен портретами Маркса, Энгельса, Ленина, Лассаля, Клары Цеткин и вождей, причем не всех, а тех, которых смогли найти: Бухарина, Каменева, Сокольникова, Пятакова, что страшно смутило Бурлаку, но он сам был виноват – не проследил, доверился комсомольцам и теперь переживал просто муки ада, потому что одно дело – скромное партсобрание в больнице, а другое – событие городского уровня, куда пригласили и всяких новаторов (правда, психоаналитическое общество своего представителя не прислало, отделалось письменным приветствием), и представителей комсомола и партии, ну и, конечно, были просто желающие, словом, набрался полный зал – и все видят, что некоторых вождей не хватает.
Стулья сдвинули.
В центре зала образовался некий помост. От сцены к помосту больничный плотник Семен – мужчина строгого вида, темный лицом – соорудил еще мостки и лесенки, в результате получилось сооружение такой силы и мощи, что у доктора нехорошо заныло в груди, когда он его увидел непосредственно перед лекцией. До этого момента Бурлака ни к чему его не подпускал, говорил: ни-ни-ни, доктор, вы все испортите, доверьтесь знающим людям – мне, Семену, комсомольцам, доверьтесь специалистам, ну вот как если бы вы пришли лечиться в больницу, вы бы ведь не стали руководить процессом вырывания вам зубов или вправления суставов, так и тут. Что же это за специалисты такие, шутил в ответ доктор, но настроение было паршивое, потому что область, в которой все эти люди были специалистами, была от него крайне далека, он сам это чувствовал. В тот день Весленский пораньше ушел из дома, даже не позавтракав, хотя кухарка Елена умоляла его выпить по крайней мере стакан чаю с молоком и взять с собой бутерброд, грозилась сделать яичницу с помидорами, украшенную куском сала, сварить гречневой каши с подсолнечным маслом, но все это доктор отверг, презрел и выскочил из дома на свежий воздух, так ничего и не поев.
День был солнечный, воздух прозрачный, на бульварах было так прекрасно, что Весленский шел медленно и даже спокойно, пытаясь представить себе, что происходит у них сейчас дома, как Бурлака, войдя с помощниками, пытается объяснить Елене, что доктор разрешил, что все в порядке (сам он предупредить ее хотел, но не смог, не хватило мужества), как Елена кричит, потом плачет, затем помогает тоже, как выносят из дверей на лестничный пролет то сооружение, которое вот теперь уже точно напоминает гроб, и как смотрят соседи, как подходит дворник, как кричат вороны и как останавливаются машины, чтобы пропустить лошадь, которая везет Веру.
