…Спокойный, сердечный взгляд, мне не хватает вас… никто никогда не любил меня так беззаветно… — вот оно, напоминание, человеческое или божественное напоминание о том, что все опять будет хорошо, что весна победит зиму… что, несмотря на весь земной хаос, мрак, разрушение, страх, есть в нашем мире доброта и любовь — самовластная, неодолимая, безусловная любовь, такую любовь испытывает мать к своему ребенку.
…На дьявольски черном фоне белизна выглядит ангельской…
Закончив необходимые измерения, мы направились обратно к городским воротам. В военном лагере солдаты выстроились в ряд — испанские офицеры устроили проверку новичков. Они выглядели такими юными, совсем еще детьми — такими же, как те сельские парни, за исключением того, что вместо мешков с оливками им выдали мечи, а вместо простой одежды — военную форму, — и я спросил себя: неужели действительно видел то, чему был свидетелем в Фоссомброне и Кальмаццо? Неужели такие молодые люди действительно способны убивать, сжигать и насиловать? И если способны, то почему? Просто потому, что исполняют приказы? Но потом я обратил тот же вопрос к самому себе. Почему я, при всем моем страхе и ненависти к жестокости и насилию, изобретаю механизмы, способные помочь людям легче убивать друг друга? Почему? Я не могу даже оправдаться тем, что меня к этому вынуждают. Я могу лишь возразить, что само по себе мое оружие не может никого убить, но это софизм, годный лишь для одной из моих логических загадок…
То, что по природе своей исполнено кротости и невинности, становится ужасно жестоким, попадая в плохую компанию, и с непостижимой жестокостью лишает жизни многих людей… О чем я говорю?
О мечах и стрелах.
Я подумал о Никколо. Ему очень нравились мои загадки, но он умел мгновенно распознавать ложную логику. Внезапно мне ужасно захотелось побеседовать с ним, он всегда так логичен и так во всем уверен.
НИККОЛО
Уже вторую ночь я не мог уснуть. Я превратился в комок нервов. Всю жизнь я мечтал о могуществе, желал власти и упорно продвигался к ней. Но вот она здесь, в моих руках, а сам я точно оцепенел — боюсь воспользоваться ею. Теплая слюна скопилась у меня во рту, пока я смотрел на этот порождающий страх предмет, темневший на моем туалетном столике. Гербовая печать Флорентийской республики.
У меня возникло такое чувство, будто я с неопытностью молодого хирурга занес скальпель над гладкой белой плотью больного, который полагает, что нуждается в операции. Я знаю, конечно, что если операция пройдет как должно, то нанесенная мной рана исцелится и организм распростертого передо мной больного обретет настоящее здоровье; более того, в далеком будущем пациент будет сердечно благодарить меня за это вмешательство, отлично зная, что я удалил опухоль, которая могла убить его. И, однако, в данный момент я мог думать лишь о той боли, какой могу подвергнуть несчастного пациента; скальпель вскроет живую плоть, из раны хлынет кровь; а в перспективе, пока отдаленной, по моей неопытности я могу случайно повредить вену или нерв, необходимый для жизнестойкости политического организма.
Целую ночь я провел в спорах с самим собой.
Внутренний голос убеждал меня в необоснованности моих страхов. Он корил меня за трусость, за нерешительность. Нашептывал соблазнительные обещания власти и блестящего будущего, в котором Никколо Макиавелли станет самым почитаемым деятелем Флоренции; нашептывал о грядущих веках, в коих имя мое будет упоминаться в исторических трудах, о возводимых в мою честь памятных статуях…
Прижав ладони к глазам, я попытался выбросить из головы непристойные и эгоистичные мысли. Как бы мне хотелось посоветоваться с кем-то. Если бы был жив мой отец или рядом оказался Агостино… О, ну должен же быть кто-то в этом городе, с кем я мог бы поговорить! Кто-то, чей ум не подвластен герцогу. Кто-то, способный объективно оценить положение дел. Но кто?
27
Имола, 19 ноября 1502 года
ЧЕЗАРЕ
Я почувствовал тяжесть на моем плече. Открыл глаза — через ставни уже пробивались лучи утреннего света. Надо мной склонился Агапито.
— В чем дело? — требовательно спросил я.
Агапито не посмел бы разбудить меня так рано из-за какого-то пустяка.
— На площади возмущенная толпа, мой господин. Говорят, трое французских солдат осквернили гробницу местного святого, помочившись на нее. Эта весть разнеслась по городу. Теперь горожане жаждут их крови. Но французский капитан не собирается выдавать своих людей толпе. Он угрожает открыть огонь.
Услышав такой доклад, я вскочил с постели. Слуги быстро одели меня. Пажи принесли доспехи и оружие. Нас — меня, Агапито и Микелотто — окружила личная гвардия. Мы решительно спустились по лестницам и вышли из дворца.
Холодная серость, ветреное хмурое утро. Я вскочил на лошадь и выехал в город. Улицы обезлюдели. Но издалека доносился глухой гул, прорезаемый возмущенными криками.
Мы достигли городской площади. Два воинства угрожающе взирали и возмущенно кричали друг на друга. Пять сотен французов ощетинились аркебузами и луками, выставили вперед щиты и мечи. Множество горожан вооружились топорами, камнями и ножами. Воздух шипел от ненависти. Между ними всего десять ярдов. И расстояние продолжало сокращаться.
В памяти ожила подобная картина. Тогда я обратился с речью к взбунтовавшимся швейцарцам, благодаря чему завоевал любовь и доверие имольцев. Я взглянул на балконы и окна, заполненные взволнованными горожанами. Нельзя сейчас потерять их доверие. Но также нельзя потерять и мои войска.
Я велел охране не вмешиваться и один выехал на середину площади между рядами противников. Крики затихли. Лица озарились надеждой. Обе стороны подумали: вот явился наш спаситель.
Но напряженный приглушенный гул продолжался. Глухая угроза насилия. Если я не найду верных слов, начнется кровавая бойня. И в этой схватке уничтожат меня самого.
Моя лошадь сразу почуяла опасность — медленно отступая, она нервно вскидывала голову. Я спешился. Погладил шелковистую гриву. Успокоил животное.
Потом я вызвал французского генерала и мэра Имолы. Каждый из них изложил свою версию событий. Они осыпали друг друга бранью. Брызгали слюной и сжимали кулаки. Толпы противников гневно гудели.
— Молчать! — повелительно крикнул я.
Воцарилась тишина.
Я вызвал трех обвиняемых французских солдат. Горожане жаждали их крови. Они вышли ко мне, гордые, но испуганные. Они сообщили, что были пьяны и не знали, что это святыня.
— Во всем виноваты эти проклятые местные суеверия, — проворчали они.
Я велел им замолчать.
Далее я вызвал очевидца осквернения святыни. Набожный почтительный зануда, из тех типов, что вечно суют нос в чужие дела. Он полагал, что его ждет награда. Некоторые горожане приветствовали его, но большинство, наоборот, встретили неодобрительно. Подобные зануды редко вызывают симпатию.
Я обратился ко всем собравшимся.
— Слушайте меня! — громко произнес я.
Тишина.
— Сегодня никто не будет убит, — заявил я и, услышав в ответ недовольный ропот, поднял руки, призывая к спокойствию. — Но виновные будут наказаны.
Тишина.
— Да, эти трое осквернили вашу святыню. Но они согрешили не со зла, их души и помыслы, да и их речи невинны. Во всем виноваты их члены.
Смех. Очевидец ухмыльнулся. Солдаты содрогнулись. Видимо, догадываясь, что может последовать дальше.
— Если ваш член доводит вас до греха, то надо отрезать его и выбросить. Поскольку уж лучше потерять один член, чем всему сгореть в адском пламени.[37]
Ликование. Смех. Шипение французского генерала:
— Нет! Если вы решитесь на это, то потеряете мои войска. Они взбунтуются.
Я тихо велел ему заткнуться и не мешать мне и вновь громко обратился к собравшимся:
— Выслушайте меня! Все вы сегодня могли погибнуть. Ваших жен могли изнасиловать, погибнуть могли и ваши дети. И не только по вине грешных солдатских членов. Но и по вине греховных глаз ЭТОГО свидетеля.
Я указал на зануду. Его усмешка растаяла. Мог ли он догадаться, что его ждет?
Французский генерал пристально взглянул на меня. Он понял мою идею. Компромиссное решение — три члена за два глаза. Мы все должны чем-то жертвовать ради общего блага.
НИККОЛО
В полнейшем изумлении я наблюдал за тем, как трех французских солдат раздели и выставили на обозрение перед их соратниками. Ампутацию проводил сам французский генерал. Крики солдат заглушило шумное одобрение толпы. Жуткое представление, но надо отдать должное герцогу: он овладел возмущенной толпой с виртуозностью лютниста, способного породить благозвучную мелодию из нескольких струн, натянутых на деревянную основу. Сегодняшнее возмущение легко могло привести к большому несчастью, но он обратил его себе на пользу.
