Неожиданно он увидел темную спортивную рубашку, висевшую за дверцей купе. Дронго подошел ближе. Сомнений не было. На рубашке не хватало нижней пуговицы. Именно той самой, которая была у него. Дронго открыл дверцу купе. В этом поезде они были прозрачные. В купе сидел человек и читал газету. Это был Никкола Лекка, молодой итальянец, обычно ходивший в черных рубашках.
— Извините, — сказал Дронго, обращаясь к итальянскому представителю, — это ваша рубашка?
У итальянца была редкая черная бородка и немного всклокоченные волосы. Говорил он высоким голосом.
— Нет, сеньор, — несколько испуганно сказал молодой итальянец, поправляя очки, — конечно, не моя. Она мне будет очень велика. Это рубашка нашего друга Стефана Шпрингера.
МОСКВА. 22 ИЮНЯ
В это утро полковник Баширов привез последние схемы установки заряда у стены. Очевидно, вся расстановка трибун и палаток была уже согласована, и, передавая схемы своему пленнику, он сказал:
— Это окончательная расстановка, уже утвержденная. Больше изменений не будет. Постарайся проверить все еще раз, чтобы у тебя не случилось прокола.
— Ты ведь меня поэтому ловил в горах, чтобы я не прокололся, — огрызнулся Меликов.
После того как он пересел в инвалидную коляску, с ним произошли разительные перемены. Он сильно похудел, его глаза лихорадочно блестели, а щетина на его лице, которую он раньше подстригал, превратилась в густую бороду, делая его похожим скорее на бандита, чем на интеллектуала-взрывника, бывшего офицера Советской Армии.
Братья Изотовы, которые были теперь к нему приставлены, не оставляли его одного ни на минуту, сопровождая даже в туалет. Меликов молчал, никак не комментируя их постоянное присутствие. В отличие от погибшего Голубева, с которым у него сразу не сложились отношения, с этими двумя он старался держаться достаточно корректно. Да и трудно быть некорректным, когда не можешь ходить и сидишь в инвалидной коляске с перебитыми ногами. Но они пользовались любой возможностью, чтобы его унизить. Подолгу не позволяли ему направиться в туалет, и так же долго не помогали подняться с постели, словно испытывая его терпение. Но Меликов молчал, он понимал, что любое его недовольство будет воспринято как личное поражение.
— Я все просчитаю еще раз, — хрипло сказал Меликов. — У тебя есть сигареты?
Полковник достал пачку сигарет, протянул своему пленнику.
Когда они разговаривали вдвоем, братья обычно оставляли их наедине. Полковник не любил сидеть, он разговаривал стоя, и этим как бы подчеркивал унизительное положение пленника.
Меликов полез за спичками, но полковник дал ему прикурить. Тот жадно затянулся, затем неожиданно спросил:
— Можно откровенно?
— Давай, — у Баширова вместо лица была словно пергаментная маска.
— Я уже понял, что должен сделать эту работу, для этого ты меня специально отловил и привез сюда. Я понял и другое. Никому из своих эту работу ты доверить не можешь. Одни, наверно, сидят в Чечне, другие тоже где-нибудь болтаются. Тебе нужен был взрывник, который никогда и нигде не проговорится. Верно?
— Я тебя слушаю, — полковник смотрел на пленника, никак не комментируя его слова.
— Ну вот, — выдохнул Меликов, — как только это случится, ты меня ликвидируешь. Верно?
— Посмотрим, — Баширов вспомнил убитого Голубева, но промолчал.
— Ликвидируешь, — уверенно сказал Меликов. — Поэтому я хочу знать, сколько мне осталось.
— Какая тебе разница?
— Большая. У меня дочь осталась под Киевом. Может, я хочу последний раз ей письмо написать.
— Какая дочь? — не поверил полковник. — Не валяй дурака, Меликов, мы все проверили, нет у тебя никакой дочери на Украине.
— Это ты так считаешь. Проверяльщики хреновы, — выдохнул Меликов, затягиваясь. — В общем, так. Мне нужно ей письмо написать и чтобы ты его отправил. Про свою судьбу ничего не стану писать, не дурак, понимаю, что нельзя. Напишу, будто я еще за кордоном. А ты обещай, что после моей смерти передашь.
Баширов смотрел на пленника. Его холодные глаза не выражали ничего. Он смотрел и обдумывал предложение. Затем кивнул.
— Укажешь адрес и дашь мне письмо. Учти, что если ты попытаешься как-то зашифровать свое послание… Сам понимаешь, мы эту девочку будем тоже проверять.
— Только ноги ей не ломайте, — зло сказал Меликов, выбрасывая сигарету, — и вообще, не нужно больше ничего говорить. Сломал ты меня, полковник. Я ведь чего угодно от тебя ожидал, но не такой пакости. Кому я теперь нужен со сломанными ногами? Пока у меня был шанс, я еще мог мечтать о побеге, а сейчас…
Он махнул рукой и развернулся, чтобы отправиться в свою комнату.
— Мирза, — позвал его полковник.
Он развернулся.
— Ты только не переигрывай, — посоветовал Баширов, — я ведь тебя уже хорошо изучил. Даже если я сломаю тебе и руки, ты все равно не сдашься. И это хорошо, Меликов, это придает вкус жизни.
— Иди ты… — выругался пленник, направляясь к себе в комнату.
Полковник открыл дверь, впуская охранников.
— Он должен закончить расчеты за два дня, — строго напомнил Баширов. — Кроме меня, никто не должен видеть ни одной его бумаги. Это первое. И второе. Если он попытается что-либо предпринять, сразу звоните мне.
— Что он предпримет? — удивился один из братьев. — У него же сломаны ноги. Он до туалета сам дойти не может.
— Может, — уверенно сказал полковник, — если понадобится, он побежит и со сломанными ногами. Не доверяйте ему, он очень опасен. Понимает, что осталось совсем немного, поэтому будет готов на любую пакость, постарается сделать все, чтобы отсюда уйти. Вы меня поняли?
Уже возвращаясь в Москву, полковник подумал, что нужно проверить новую версию Меликова. Если у него осталась дочь… Об этом не хотелось думать. Но если у него есть дочь… И если, не дай Бог, он с ней общался… Тогда получается, что она может знать, кто именно его захватил. Полковник включил радио словно для того, чтобы заглушить свои мысли. При таком раскладе девочка не имела шансов остаться в живых. Баширов это прекрасно понимал. Но он понимал, что это также хорошо осознает и сам Меликов. Если он заговорил о дочери, о существовании которой они и не подозревали, то возможны два варианта. При первом он сломался и действительно хотел отправить последнюю весточку этой девочке. При втором — это был очередной трюк, рассчитанный на сентиментальность охраны, с тем чтобы показать свое смирение и придумать новый способ побега. Полковник знал, что его пленник — настоящий профессионал. Значит, оставалась вторая версия. Баширов прибавил звук и под звуки музыки увеличил скорость. Через два дня окончательные расчеты будут у него, и Меликов должен замолчать. Навсегда.
МАЛЬБОРК. 22 ИЮНЯ
— Вы уверены, что это рубашка Шпрингера? — спросил Дронго чуть дрогнувшим голосом.
— Абсолютно уверен, — закивал экспрессивный итальянец, — он сейчас придет, вы можете его подождать.
— А куда он пошел?
— Кажется, в штабной вагон, — улыбнулся Никкола Лекка, — они готовят там сюрприз, и он не хочет, чтобы я о нем знал.
— Спасибо, — кивнул Дронго выходя из купе.
«Интересно, какой сюрприз они там готовят?» — недовольно подумал он. В тамбуре стояла Мулайма Сингх и курила сигарету. Увидев Дронго, она улыбнулась ему. Дронго очень нравилась эта молодая женщина с таким необычным именем и яркой, запоминающейся внешностью.
— Как у вас дела? — спросил он у Мулаймы.
— Очень устала, — призналась она, — все эти переезды очень утомительны. Я бы с удовольствием где-нибудь осталась на неделю.
— Можете в Польше, — предложил Дронго, — это почти рядом с вашей страной. Вы говорите по-польски?
— Нет, — улыбнулась она, — не говорю. Кроме датского, я хорошо знаю английский, французский и немецкий. И, конечно, шведский.
— Поразительно, — пробормотал Дронго, — в этом поезде все полиглоты. Знают не меньше пяти-шести языков. Я чувствую себя неполноценным человеком.
— Почему? — удивилась Мулайма. — А мне казалось, что вы знаете семь или восемь языков. Вы разговариваете с представителями многих стран на их языках.
— Нет, — возразил Дронго, — просто я хорошо знаю русский язык и поэтому понимаю украинцев, поляков, белорусов, даже если они говорят на своих языках. Кроме того, я знаю турецкий, который почти не отличается от азербайджанского, и, соответственно, понимаю турок, боснийцев, киприотов с турецкой стороны. Из европейских языков я знаю только английский и немного итальянский. А из восточных понимаю фарси. Это не так много.
— И вы говорите о своей неполноценности? — лукаво улыбнулась Мулайма. — Я слышала, что про вас говорила Мэрриет Меестер. Она не верила, что вам только сорок лет.
— Увы, — пошутил он, проходя дальше, — уже сорок.
В следующем вагоне он столкнулся с Яцеком Пацохой, который, стоя у окна, заканчивал говорить по мобильному телефону.
