— Так, — сказал Звонарь, уразумев наконец, в чем дело.
— Кого надо — угощай, но марку держи. — Рамирес подмигнул. — Мы теперь не вахлаки, наш номер европейский. Такие дела. Да, сегодня в три — у меня. Посмотришь на рожи.
«Олимпия», в здание, точнее, в стены которого Звонарь вошел в компании архитекторов, дизайнеров, строителей, электриков, акустиков, механиков и сантехников, пребывала в самом плачевном состоянии. Кризис жанра, вереница неудачных сезонов, один из самых глухих пиков нескончаемого многовекового упадка французской эстрады — все довело старушку до закрытия, банкротства и распродажи — целиком и по частям, ее ободрали снаружи и изнутри, и самым реальным было сделать здание залом игровых автоматов. Купив ее, «Олимпийская музыкальная корпорация», президентом которой был Пиредра, заплатила скорее за землю, нежели за все прочее. «Больше ушло на взятки», — пояснил Рамирес, посвящая Звонаря в курс дела.
Посему ни от Гуго, ни от самой «Олимпии» никто никаких чудес не ожидал. Пиредра видел в ней прикрытие для разношерстной гвардии специалистов, необходимых для концерна, Скиф тоже предполагал под этой вывеской разместить свою «отмывочную бухгалтерию», а все остальное — для фасада. Звонарь по идее также предназначался для фасада, но разбойный «чертов самородок» вдруг круто повел собственную линию и принялся творить вещи необыкновенные.
Робел Сталбридж вначале ужасно, отчего, впрочем, держался еще решительней и суровей, но по своей закоренелой наивности искренне верил, что способы управления шайкой лесных разбойников и шоу-бизнесом не просто схожи, но по сути одни и те же. Одевшись в духе пожеланий Пиредры (авантюрист при помощи Хельги тогда только-только начинал проталкивать в моду родное довоенное ретро и вел великую битву с набиравшим силу стилем «фар космик»)
— кожаное пальто, черная велюровая шляпа, сапоги, — Звонарь с первого дня засел на стройке, окружил себя экспертами, секретарями и телефонами и не на шутку взялся руководить.
Финансовая его обеспеченность была безупречной, а знание людей — горьким опытом двух жизней. Гуго умел молчать на редкость грозно и убедительно, а когда говорил, в голосе звучали необычное мрачное обаяние и варварская уверенность во всеобщем равенстве перед стволом 44-го калибра. На музыкальный мир Звонарь неожиданно произвел самое благоприятное впечатление. Среди менеджеров начали расти и множиться слухи, что бородач Пиредра выкопал откуда-то на диво пронзительного мужика и как бы старая «Олимпия» не пошла в гору.
Рамиресу Гуго практически не звонил: «Завалюсь, вот тогда присылай своих громобоев, пусть пристрелят к чертовой матери». Пиредра, однако, скоро сам залез в Звонарев кабинет, где пока не было ни одной стены, заглянул в бумаги и через минуту не знал, смеяться или плакать.
— Это что такое?
— Репертуар фестиваля.
— Какого еще фестиваля?
— "Спасем французскую песню".
— Друг милый, это тебя спасать надо! У тебя потолки еще не сделаны!
— Имя не с потолка берется, — рассудительно возразил Гуго. — Имя вот такими делами делается. Я с телевидением договорился.
— Вот я тебе что дам под этот фестиваль… — предупредил Рамирес.
— Вставь себе и поверни три раза, — ласково успокоил его Звонарь. — У меня кредит Благотворительного фонда и пять миллионов от Дюпре. И пока я здесь, такой фестиваль буду проводить каждый год.
Пророки музыкального мира угадали — «Олимпия» пошла-таки в гору! «Глупо, но, кажется, мы начали зарабатывать на этом чудилище», — сказал Пиредра Хельге. Методы работы Звонаря были, возможно, архаичны и наивны, но, несомненно, действенны. Дав слово, он его держал, и скоро многие убедились, что если уж Сталбридж обещал, то хоть с угоном самолета, хоть с пальбой, но ты будешь на сцене в положенное время, и пеняй на себя, если окажешься не готов. Гуго поддержит и деньгами, и длинной рукой и на первый раз не станет торговаться, прийти к нему можно и днем и ночью, но избави боже его обмануть. Звонаревские бесхитростные речи одинаково хорошо понимали и воротилы звукозаписи, и до мозга костей пропитанные наркотиками звезды эстрады. «Олимпия», возрожденная золотом Скифа и колоритом Гуго, начала постепенно возвращать себе славу парижской достопримечательности.
Видя, как лихо Звонарь вошел в роль, никто, даже хитромудрый Рамирес (прочие же и помыслить не могли, что это роль), не догадывались, сколь мало Гуго верит в прочность своего положения. Чем дальше, тем больше ему нравилась эта новая афера, но еще многие годы, уже имея за спиной и мировые триумфы, и независимое состояние, Сталбридж не мог отделаться от мучительного подсознательного ожидания, что вот-вот, в любую минуту, раздастся звонок, Пиредра скажет: «Сорвалось. Сматываемся», и вновь — в кармане пачка денег, под мышкой — пистолет, под ногами — дорога неизвестно куда.
Тем временем он продолжал игру на полном серьезе. На средства концерна Звонарь нанял себе преподавателей фортепьяно, сольфеджио и теории музыки, а также эстетики и истории культуры. Пиредра визжал и кудахтал: «Медведюшка, нет, ты точно съехал; гаммы играешь?» Гуго в ответ молчал и смотрел отрешенно. Поглощал он науки не без труда, но напористо и жадно, со всем пылом человека, для которого полжизни грамота была чем-то сродни магическому таинству. Что же касается языков, то тут Гуго ни в чем не уступал Рамиресу и свободно изъяснялся на большинстве существующие наречий.
Свой кабинет он так и оставил в самой «Олимпии», и каждое утро в восемь часов был там, собственноручно открывал окна, читал корреспонденцию и выслушивал доклад ночного секретаря. По утрам «Олимпия» бурлила, как котел с кипящей кашей: люди приезжали и звонили со всех концов света — продюсеры, менеджеры, представители всевозможных фирм, юристы и репортеры. Часов в десять в видеофоне появлялся заспанный Пиредра и спрашивал, зевая: «Ты еще не прогорел? Приезжай обедать»; в одиннадцать Звонарь обычно спускался вниз и в компании Бэта Мастерсона, главного режиссера, смотрел прогон; проверял дневную сводку, и так до вечера.
Вечером зажигались огни, к подъезду съезжались машины, начинался праздник. В этом для Звонаря скрывалось какое-то непроходящее очарование, и, несмотря на то что механизмы и тайны всех чудес были известны ему досконально, а отчасти им и устроены, все равно он не переставал удивляться театральному волшебству, настороженно, впрочем, оберегая свои восторги от чужих взглядов, ибо страшился проявления слабостей.
Совсем поздно, уже ночью, Гуго часто ехал ужинать к Равальяку — как правило, в одиночестве. Там для него зажигали свечи и заводили лютневую музыку, которую он любил, и оттуда, прихватив неизменную бутылку, завернутую в мягкую бумагу, он отправлялся домой, в «Пять комнат над бульваром», как говорила Инга.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
