Так точно, Инреледом, рекомендованным фарватером. Видите — идем как будто открытым морем, а на самом деле это Инрелед — узкий проход вдоль берега среди опасностей — надводных и подводных шхер. «Шергорд» — «сад шхер», называют эти места норвежцы.
Поэтично, — заметил Андросов.
Поменьше бы такой поэзии! — откликнулся капитан «Прончищева». — Собьешься с фарватера — и посадишь корабль на банку. Знаете, одних только островков у берегов Норвегии насчитывается до полутораста тысяч.
Так, может быть, целесообразнее идти дальше от берегов?
То есть открытым морем? — иронически усмехнулся Потапов. — Здесь под нами глубины небольшие, много якорных мест. Подводный рельеф Инреледа — как широкий порог, по которому проходит теплое течение Гольфстрим. А податься мористее — выйдем в огромную впадину Атлантики с ветрами и длинной океанской волной.
Нет, товарищ капитан третьего ранга, — помолчав, сказал Потапов с таким негодованием, точно обвинял Андросова в том, что именно он создал все неприятности норвежского побережья. — С вашего позволения пойдем Инреледом, как ходят, огибая Скандинавию, мореплаватели всех стран.
Андросов сдержал улыбку. Характер капитана «Прончищева», своеобразная манера его разговора уже давно не удивляли его.
Начальник экспедиции вышел из штурманской рубки, остановился рядом с капитаном.
Зазвенели ступеньки трапа. На мостик из радиорубки взбежал лоцман Олсен. В последние дни — после выхода из Бергена — норвежец стал замкнут и угрюм, чем-то глубоко озабочен.
Он подошел к Потапову и Сливину. Сообщил сводку погоды, только что принятую с норвежской метеорологической станции.
Шифтинг уинд! — услышал отошедший в сторону после разговора с Потаповым Андросов. Увидел, как прояснилось лицо капитана «Прончищева».
Долгосрочный прогноз: шифтинг уинд — переменчивый ветер. Лофотены дают хорошую погоду, — повторил капитан Потапов. — Совсем хорошо, после бергенских прогнозов.
Это совсем хорошо, — подтвердил Сливин.
Он помолчал, поглаживая бороду, — верный знак отличного настроения.
— В штиль непременно собрались бы циклончики у Лофотен. А переменчивый ветер их разгонит.
Олсен, прислушиваясь к разговору, утвердительно закивал.
Значит, точно, Николай Александрович, что погода сочувственно относится к большевикам? Слышал я, в войну на Северном флоте моряки так говорили, — совсем развеселившись, пошутил Потапов.
Потому что коммунисты не ходят на поводу у погоды; вот ей ничего другого не остается, как сочувственно к нам относиться, — вступил в разговор Андросов.
У всех было теперь отличное настроение. Ушли в прошлое недавние переживания перед выходом кораблей в море. Прекрасно работают люди. После ремонта буксирное хозяйство на высоте. И даже Лофотенские острова — эта всегдашняя кухня штормов и туманов — дают устойчивую погоду.
Как там наш раненый, Ефим Авдеевич? — спросил Сливин.
Лучше ему. Только очень слаб от потери крови.
Да и лихорадка его сколько времени трепала. Боялся я — не воспаление ли мозга, — сказал Потапов.
По-прежнему у него Ракитина дежурит?
Да. Они с военфельдшером друг друга сменяют, вахту несут у его койки.
Нужно бы Ракитину от работы в салоне освободить, — нахмурился Сливин. — Может быть, заменить ее вестовым?
Предлагал я уж ей, — откликнулся Потапов. — Сердится, не хочет ни в каком случае. Темпераментная девушка. Мне, говорит, не трудно, я привыкла за ранеными ходить. И основную работу, говорит, не брошу.
Докладывайте мне, капитан третьего ранга, чаще о здоровье Фролова. Скверное это дело, — сказал Сливин.
Хорошо еще, что Жуков и Илюшин проявили выдержку, не вмешались в свалку, когда норвежцы бросились на американцев. Говорят, этому капитану транспорта, что избивал негра, норвежские моряки изрядно накостыляли затылок.
Да, наши люди не дали повода для газетных сплетен. Даже реакционнейшие из газет не смогли ис-пользовать против нас этот тягостный случай, — сказал Андросов.
Сливин вскинул бинокль, посмотрел за корму, в сторону отдалившегося дока. В линзах качнулась лазурная штилевая вода, смоляно-черные баржи у подножия доковых башен, маленькие фигурки обнаженных до пояса людей…
Белые кружочки бескозырок двигались над плоскостью понтонов, чернеющих высоко над водой. «Золотые ребята», — в который раз с нежностью подумал Сливин.
На стапель-палубе дока Агеев вытер ладонью залитое потом лицо.
Кожа немного болела, обгорела под жарким солнцем. «Будто не у Полярного круга идем, а где-нибудь в южных широтах», — подумал Сергей Никитич.
Погодка подходящая, товарищ мичман, — сказал дежурящий у буксиров Мосин.
Пока подходящая, — откликнулся главный боцман.
А что, думаете, на перемену может пойти?
Солнышко вчера с красной зарей заходило, а нынче со светлой зорькой взошло. Это, наши поморы говорят, к тихой погоде, — задумчиво сказал боцман. — А вот что звезды неярко блестели, вроде как затемнялись, — это значит к сырости, к туману идет дело…
— Нехорошо как, товарищ мичман, в Бергене с нашим сигнальщиком получилось.
— Нормально получилось, — пробормотал Агеев. — Пришли за границу, точнее говоря, в сектор капиталистических стран, ну и началась вокруг всякая уголовщина.
Он прошелся еще раз вдоль сбегающих в воду тросов, еще раз проверил — надежно ли наложены стопора.
Не так давно, при выходе из Бью-фиорда, закончили вытравлять буксиры. Как всегда, они чуть плещутся в темно-синей воде, уходит в глубины слабина круглой тросовой стали, соединяющей док с ледоколом… Порядок, стопоры наложены хорошо… Но чувство беспокойства, какой-то сердечной тоски не покидало Агеева.
Он сознавал, откуда идет эта тоска. Она не оставляла его с той минуты, как на борт «Прончищева» принесли с берега Фролова — тяжело раненного друга.
Сергей Никитич успел только раза два посмотреть на него, мимоходом забегая в лазарет.
— Ну, как тут мой Димка? — спрашивал, остановившись у двери каюты. Оба раза видел там дежурившую возле больного Таню, успокаивался, встретив спокойный взгляд ее добрых серьезных глаз.
Потом началась неотложная работа по подготовке выхода в море, но мысли все время возвращались к Фролову.
Эх, друг Фролов, геройский, но легкомысленный парнишка… Здесь он, конечно, не виноват: знал, как вести себя в иностранных портах, не стал бы ввязываться в драку. Тот парень в шляпе, надвинутой на глаза, только ждал подходящего момента. Но если бы раньше сказать Фролову о предупреждении норвежцев, может быть, был бы осторожнее… Так вот о чем предупреждал тот партизан… Но и без предупреждения сигнальщик, бывший разведчик, обязан был видеть опасность и сзади, не дать возможности врагу нанести тот удар… «Говорить-то хорошо, — думал мичман, — а если бы сам присутствовал при таком избиении, у самого бы, пожалуй, от бешенства потемнело в глазах… А казалось, поход будет мирный и простой…»
