Морис был настоящим киноманом и, приезжая в Париж, старался посмотреть как можно больше фильмов. На сей раз дядя пригласил нас составить ему компанию, но поставил условие: кинотеатр и фильм выбирает он — и никаких мультиков. В Алжире ходить в кино было небезопасно — в залах взрывали бомбы. Кроме того, фильмы там шли в дублированном варианте, а Морис считал это преступлением. Джон Уэйн, говорящий по-французски, вызывал у него смех, а Кларк Гейбл — слезы. Луиза с моей матерью опустошали магазины и бутики на Фобур-Сент-Оноре, а мы каждый день смотрели какой-нибудь американский фильм в оригинальной версии. Если Луизе удавалось уговорить мужа пойти на французский фильм, он засыпал ровно через пять минут и спал до конца сеанса. Так стоило ли попусту тратить время? Морис шел вниз по Елисейским Полям, разглядывая афиши, читал названия и решал, будет нам скучно или нет. Одна афиша привлекла его внимание.
— Нашел! Французский фильм — приключенческий, с напряженным действием, как в американских боевиках.
Я понял, откуда взялось мое прозвище, когда Морис повел меня смотреть картину «Каллахан начинает снова» и «Никакого виски для Каллахана». Дядя обожал эти детективы за лихо закрученный сюжет и соленый юмор, а фильм о Лемми Коушене[114] с Эдди Константином в главной роли считал настоящим шедевром. Когда мы вышли из кинотеатра, он повторил свой шутливый фирменный жест и сказал:
— Что-что, а скучать нам не пришлось.
Мы отправились есть мороженое в «Драгстор» — Морису нравился интерьер, оформленный в стиле салуна из голливудского вестерна. В «Драгсторе» дядя встретил старого друга, «черноногого» торговца обувью, с которым не виделся два года. Этому человеку удалось сбыть с рук магазин в предместье Алжира и купить новый на бульваре Вольтера. Он посоветовал дяде поступить так же, и тот дико разозлился.
— Пошел к черту! Думаешь, я нуждаюсь в твоих идиотских советах? Не могу я последовать твоему примеру, тупой кретин! У меня не магазин в двадцать квадратных метров в Сент-Эжене, а тридцать два здания! Если я хоть что-нибудь продам — мне конец. Я ничего не могу сделать! Меня загнали в угол. Но мы справимся, уж ты мне поверь. Раздавим их! И останемся у себя дома!
В разговор вмешался один из посетителей, разговор шел на повышенных тонах, тип обозвал Мориса фашистюгой и гнилым колониалистом. На семинары по искусству дядя не ходил. Он плюнул оппоненту в лицо и заклеймил его как грязного гребаного коммуниста, тот, естественно, оскорбился, они схватили друг друга за грудки и принялись трясти что было силы. Вмешались официанты, и нас вытолкали взашей, не дав доесть мороженое. Утешало одно: Морису не пришлось платить по счету.
12
Рождественский ужин удался на славу. На памяти семейства Делоне никогда еще не было такого роскошного стола: столовое серебро, лиможский фарфор, кружевные салфетки и хрусталь-баккара. О неприятном инциденте в «Драгсторе» никто не вспоминал, не стоило портить праздник из-за дураков. С родителями Луизы нас было пятнадцать, а накормить мы могли вдвое больше едоков. Мама и Луиза продумали действо до мельчайших деталей. Ужин был рассчитан на два часа, месса в церкви Сент-Этьен-дю-Мон начиналась ровно в одиннадцать.
— Если придумаешь какой-нибудь трюк и избавишь нас от этого мероприятия, — шепнул мне папа во время аперитива, — оплачу тебе «Двадцать четыре часа Ле-Мана».[115]
Предложение было заманчивым. Мама наотрез отказывалась покупать мне эту игру, считала ее дурацкой и говорила, что она мне не нужна. Мы с папой перешептывались, как два заговорщика, стараясь, чтобы никто ничего не услышал и не заметил.
— Я скажу, что плохо себя чувствую, и тебе придется остаться со мной дома.
— Она не поверит.
— Помнишь, мы ели устриц в «Ла Боль»? У меня тогда случилось расстройство желудка. А еще я выпью белого вина, ты же знаешь, мне от него всегда становится плохо.
— Она догадается.
— Что это вы тут замышляете? — спросил дедушка Филипп, садясь между нами.
— Я рассказываю, какой потрясающий фильм мы видели сегодня днем.
— Знаешь, Мишель, во французском языке есть и другие слова. Сегодня все потрясающее. Может, обновишь свой лексикон?
— Ты прав, больше не буду говорить «потрясающий».
— Мне сказали, твоя мама заболела. Надеюсь, ничего серьезного? — спросил Филипп у папы.
— Сердце… Доктор велел ей соблюдать режим.
— Это просто мания какая-то! — раздраженно воскликнул дедушка. — Они всех нас угробят своими режимами.
— Не слишком приятно проводить праздники в больнице. Папа остался с ней.
— Не волнуйся, она справится.
— К столу! — закричала мама, внося блюдо с огромным копченым лососем.
Все пребывали в чудесном настроении, возможно благодаря гевюрцтраминеру.[116] Я протянул свой бокал, Морис наполнил его до краев, и я выпил. Вино оказалось недурным. Никто, кроме папы, не заметил, что я втихаря получил вторую порцию, — все обсуждали оправдание Мари Бенар.[117]
— Она их укокошила, — уверенным тоном заявил дедушка. — Эта женщина опасна.
— Нет, она невиновна, — заявила Луиза.
— Ландрю[118] тоже клялся, что ни в чем не виноват. Если она невиновна, то я — папа римский, — засмеялся Морис.
— Эксперты заявили, что…
— Знаешь, что бы я сделал с этой преступницей? — прокурорским тоном спросил Филипп. — Скормил бы ей мышьяк, который нашли при обыске в гараже, а потом отправил на гильотину.
— Что вы такое говорите! — ужаснулась Луиза.
— А травить несчастных людей из-за наследства разве не ужасно? — ехидно поинтересовался Филипп.
— Ее оправдали! И, кроме того…
— Господи боже ты мой! Да что ты понимаешь в преступниках, бедная моя девочка!
Никто не дал Луизе времени объяснить свою точку зрения. Так в нашей семье бывало всегда. Любой, кто не соглашался с дедушкой, объявлялся дураком или дурой. Филипп покачал головой и закатил глаза. Луиза не стала спорить, она знала, что действовать в одиночку бессмысленно: Делоне охотятся стаей и придерживаются общего мнения.
— Надеюсь, ты не приправила лосось мышьяком, Элен? — поинтересовался папа.
— Только устрицы, — парировала мама.
Все посмеялись. Освободив место в центре стола, мама и Мария осторожно установили блюдо с пирамидой серебристых устриц. Пятнадцать рук одновременно потянулись к лакомству, приправили устриц уксусом с луком-шалотом и — хоп! — в рот по две сразу. Поедание деликатеса напоминало соревнование — кто съест больше и быстрее остальных. Устриц на блюде было так много, что они вроде как и не убывали. Я приступил к осуществлению своего хитрого плана. Сколько нужно съесть устриц, чтобы стало дурно? Две дюжины, три или больше? В десять вечера настал момент изобразить приступ и начать корчиться от боли в животе. Папа останется со мной, остальные отправятся на мессу. Нужно было выпить больше белого вина, ради «24 часов Ле-Мана» стоило рискнуть.
— Какой-то странный вкус, — сказал Филипп, с подозрением разглядывая устрицу.
— Что не так? — встревожилась мама.
— У нее привкус мышьяка, чуть горьковатый, но не сказать, что неприятный, — сообщил дедушка, очень довольный своей шуткой.
— Это глупо, папа! — укоризненно покачала головой мама.
— Берегись, Поль, ты только что проглотил устрицу с мышьяком! — подколол папу Морис.
— Мне беспокоиться не о чем, я же не богач какой-нибудь! — парировал папа. — А вот тебе, Луиза, следует опасаться мужа, он тот еще ловкач!
Все рассмеялись и загалдели, так что звонок услышал я один.
— Папа, кажется кто-то звонит в дверь.
— Я ничего не слышал.
В наступившей тишине прозвучало несколько длинных звонков.
— Открой, Мишель. Кто бы это мог быть в такой час?
— Наверное, консьержка, — предположила мама.
Я открыл дверь и окаменел от ужаса: на пороге стояли четыре жандарма в форме. Появился папа.
— Что вам угодно, господа? — спросил он и положил руку мне на плечо.
— Мсье Поль Марини? — спросил пожилой жандарм.
— Собственной персоной.
— Мы ищем Франка Марини.
— Франка? Его нет. Он в Алжире. Проходит военную службу.
— Ошибаетесь, мсье. Ваш сын дезертировал из армии.
— ?..
— Что происходит? — спросила подошедшая мама.
— Не знаю. Они говорят, что Франк дезертировал.
— Быть того не может.
Жандарм достал из планшета пачку листков и начал читать, взвешивая каждое слово:
— Мы действуем на основании судебного поручения, выданного господином Онтаа, военным следователем постоянно действующего трибунала вооруженных сил САЗ…[119]
На «САЗ» он споткнулся — видимо, не знал, что это такое. Я почувствовал, как папины пальцы еще крепче сжали мое плечо. Жандарм взглянул на напарника, тот поднял брови, и он продолжил чтение:
