– По глазам вижу, эта штука вам не по вкусу, – заметил священник. – Оставьте. Так вы пришли по поводу той безумной картины, которую как раз заканчивают снимать на студии? Фриц Вонг действительно такой сумасшедший, как некоторые рассказывают?
– И такой же потрясающий.
– Приятно слышать, как сценарист хвалит своего босса. Я редко хвалил своего.
– Вы?! – воскликнул я.
Отец Келли засмеялся.
– В молодости я написал девять сценариев, и ни один не был снят, вернее сказать, снят и вынут из петли. До тридцати пяти лет я из кожи вон лез, чтобы как-то продать, сбыть, втереться, преуспеть. А потом послал все к черту и, хоть и поздновато, примкнул к священникам. Это было непросто. Церковь не берет легкомысленно с улицы таких, как я. Но я промчался через семинарию небрежным галопом, ибо незадолго до этого работал над кучей документальных фильмов о христианстве. А как насчет вас?
Я рассмеялся.
– Что смешного? – спросил отец Келли.
– Мне пришло в голову, что половина сценаристов с киностудии, зная о вашем писательском опыте, наверное, прибегают сюда не для того, чтобы исповедоваться, а чтобы задать вопросы! Как бы вы написали эту сцену, а как бы закончили ту, а как смонтировать, как…
– Вы протаранили лодку и утопили команду!
Священник залпом допил свой виски, затем, усмехаясь, налил еще, и мы, перебивая друг друга, стали говорить, говорить, как старые заядлые киноманы, обо всем, что касается киносценарных дел. Я рассказал ему про своего Мессию, он поведал про своего Христа.
Затем он сказал:
– Похоже, вы правильно сделали, что поставили заплатку на этот сценарий. Те парни, две тысячи лет назад, тоже латали дыры, если вы заметили разницу между Евангелиями от Матфея и от Иоанна.
Я вертелся в кресле, горя страстным желанием выложить ему все подчистую, но не осмелился выплеснуть на священника шипящее масло в тот момент, когда он лил на меня прохладные струи святого источника.
Я встал.
– Что ж, спасибо, святой отец.
Он посмотрел на протянутую ему для пожатия руку.
– У вас при себе пистолет, – сказал он просто, – но вы из него не выстрелили. Так что сядьте обратно.
– Неужели все священники так разговаривают?
– В Ирландии – да. Вы ходили вокруг дерева, но не сорвали яблоко. Так потрясите яблоню.
– Думаю, мне следует принять немного вот этого. – Я взял рюмку и сделал глоток. – Ну вот… Представьте, что я католик…
– Представил.
– Которому очень нужно исповедаться.
– Им постоянно нужно исповедаться.
– И я пришел сюда после полуночи…
– Неподходящее времечко.
Но в его глазах вспыхнули свечные огоньки.
– И постучался в дверь…
– Вы бы так сделали? – Он слегка наклонился ко мне. – Продолжайте.
– Вы бы впустили меня? – спросил я.
Эти слова, как резкий удар, повалили его в кресло.
– Разве церкви когда-то не были открыты в любое время дня и ночи? – продолжал я.
– Это было давно, – ответил он как-то слишком поспешно.
– Так что же, святой отец, если я приду как-нибудь ночью в крайней нужде, вы не откроете мне?
– Отчего ж не открыть? – Пламя свечей полыхало в его глазах, словно он выпрямил согнутый фитиль, чтобы горело ярче.
– Может, ради самого ужасного греха в истории человечества, а, святой отец?
– Нет такого существа…
Поздно, его язык замер, когда с него сорвалось это последнее, ужасное слово. Глаза забегали и заморгали. Он поправился, желая придать своим словам другое звучание.
– Нет такого человека.
– Но, – продолжал я, – что, если осужденный на вечные муки, сам Иуда явится с мольбой… – я сделал паузу, – поздно ночью?
– Искариот? Да, ради него я бы встал с постели.
– Святой отец, а что, если бы этот бесстыдный, ужасный человек с больной совестью стал стучаться к вам по ночам не раз в неделю, а почти каждую ночь, весь год? Вы встанете с постели или сделаете вид, что не слышите стука?
Эти слова попали в самую точку. Отец Келли вскочил, как будто я выдернул огромную пробку из бутылки. Румянец сошел с его щек, даже кожа у корней волос побледнела.
– Вам надо идти по своим делам. Не смею вас удерживать.
– Нет, святой отец. – Я изо всех сил старался казаться храбрым. – Это вам надо, чтобы я ушел. Двадцать лет назад, – я пошел напролом, – однажды поздней ночью в вашу дверь постучали. Сквозь сон вы услышали, как кто-то барабанит в дверь…
– Стойте, ни слова больше! Убирайтесь!
Это был крик ужаса, который издал Старбак[181], проклиная святотатство Ахава, и последний негодующий взгляд, брошенный им на огромную тушу белого кита.
– Выйдите отсюда!
– Выйти? Это вы вышли тогда, святой отец. – Сердце прыгало в груди, выкручивая меня из собственной плоти. – И впустили внутрь треск, грохот и кровь. Может, вы даже слышали, как столкнулись машины. Потом шаги, а затем громкий стук в дверь и крики. Может быть, события вышли из-под контроля, жертвам несчастного случая понадобилась сторонняя помощь… если это был несчастный случай. Может быть, им нужен был подходящий ночной свидетель – тот, кто все увидит, но ничего не расскажет. Вы впустили сюда истину и с тех пор не выпускаете ее наружу.
Я встал и едва не упал в обморок. Когда я поднялся, священник, словно противоположная чаша весов, опустился, безвольно обмякнув, в кресло.
– Вы были очевидцем, святой отец, правда? Ведь это произошло всего в нескольких ярдах отсюда, и тогда, в ночь Хеллоуина тысяча девятьсот тридцать четвертого года, они притащили пострадавших сюда?
– Господи, помоги мне! – простонал священник. – Да.
Еще мгновение назад распираемый огненным гневом, отец Келли вдруг утратил свой воинственный пыл и стал постепенно, слой за слоем, погружаться в себя.
– Они все были мертвы, когда толпа внесла их сюда?
– Не все, – произнес пастор, выходя из оторопелой задумчивости.
– Спасибо, святой отец.
– За что? – Он закрыл глаза, словно от воспоминания у него разболелась голова, и внезапно снова широко открыл их, почувствовав прилив новой боли. – Вы хоть знаете, во что влезли?!
– Боюсь спрашивать.
– Тогда возвращайтесь домой, умойте лицо, а потом – греховный совет – напейтесь!
– Слишком поздно. Отец Келли, вы причащали кого-нибудь из них перед смертью?
Отец Келли затряс головой вперед-назад с таким остервенением, словно отгонял призраков.
– Вы еще сомневаетесь?!
– Человека по имени Слоун?
– Он был мертв. И все же я благословил его.
– А другой мужчина?..
– Великий, знаменитый и всемогущий?..
– Арбутнот, – закончил я.
– Его я осенил крестом, исповедал и окропил святой водой. А потом он умер.
– Умер совсем и навсегда, протянул ноги, он действительно умер?
– Боже, как вы это говорите! – Он втянул в себя воздух, а затем с шумом выдохнул: – Черт, да!
– А женщина? – спросил я.
– С ней было хуже всего! – вскричал он, новая бледность залила и без того бледные щеки. – Она помешалась. Обезумела, даже больше чем обезумела. Сошла с ума, разум покинул тело, его уже не вернешь. Она застряла между двумя трупами. Господи, это напомнило мне спектакль, виденный в юности. Падающий снег. Офелия, внезапно объятая страшным, бескровным покоем, делает шаг в воду и не столько тонет, сколько растворяется в предсмертном безумии, в холодном безмолвии, которое не разрезать ножом, не разбудить криком. Даже смерть не могла нарушить обретенного этой женщиной ледяного покоя. Вы слышите? «Вечная зима», – сказал как-то один психиатр. Заснеженная страна, откуда редко кто возвращается. Жена Слоуна, как в ловушке, застряла между двумя бездыханными телами там, в пасторском доме, не зная, как вырваться из плена. Поэтому она ушла в себя, насовсем. Тела забрали те же люди со студии, которые перед этим на время затащили их сюда.
Он говорил, глядя в стену. Затем повернулся и внимательно посмотрел на меня, объятый внезапной тревогой и нарастающей ненавистью.
– Все это продолжалось – сколько? – может быть, час. И все эти годы меня преследовало воспоминание.
– А Эмили Слоун, она сошла с ума… и?..
– Ее увела какая-то женщина. Актриса. Я забыл ее имя. Эмили Слоун так и не поняла, что умирает. Я слышал, она скончалась через неделю или через две.
– Нет, – сказал я. – Через три дня хоронили всех троих. Арбутнота отдельно. А Стоунов, как говорят, вместе.
– Не важно, – подвел итог священник, – она умерла.
– Очень даже важно. – Я наклонился к нему. – Где она умерла?
– В морг напротив ее не привозили – это все, что мне известно.
– Значит, в больнице?
– Я рассказал вам все, что знаю.
– Не все, святой отец, а только часть…
Я подошел к окну пасторского дома и посмотрел на мощеный двор и ведущую к нему дорогу.
– Если я когда-нибудь вернусь, вы расскажете мне ту же историю?
– Я вообще не должен был вам ничего рассказывать! Я нарушил тайну исповеди!
– Нет, ничего из того, что вы рассказали, не было конфиденциальным. Это просто события. А вы были очевидцем. А теперь наконец вы облегчили душу, исповедавшись мне.
